Николай Асеев - Избранное

Такой мороз,
    такой мороз –
берет за хвост,
    дерет до слез!
Такой мороз
   трескучий,
пристал,
  пристыл,
    прискучил.
Пар из дверей,
    пар из ноздрей,
пар изо ртов
   людей и зверей.
Настала беда –
     грозна и седа,
зима завинтила
    свои холода.
Вдоль по улице
    скрипы скрипят,
вдоль по улице
    гуды гудут,
и совсем на ней
     не видно ребят –
только взрослые
    на службу идут.
Еще совслужащий
чай пьет из кружищи;
еще писатель
спит в своей кровати;
а рабочих на завод
гудок зовет:
«Выходите
   из домов,
чтобы город
   не замолк.
Вылезайте
   из камор,
чтобы город
   не замерз.
Собирайтесь
    у застав
к топкам,
   к трубам,
чтобы город
   не застыл
синим
  трупом.
Замерзает вода,
застывает газ.
Стереги провода,
не спускай с них глаз.
Становитесь к печам,
расчищайте рельсы,
чтобы город,
    грохоча,
двигался и грелся».
Паровозы гудут
    гудом:
«По морозу идти
     ху-у-удо!
Нас веди и грей
даже в праздники,
подбавляй углей,
лей из масленки!»
Такой мороз,
    такой мороз:
укроешь нос –
    к бровям прирос.
Такой мороз
    здоровый,
идет-хрустит
    дорогой!

А ребята
   сидят по домам.
За окошком –
    холодный туман,
на окошке –
    в два пальца лед,
даже в щелку
    взглянуть не дает.
Для ученья
    школы закрылись,
не слыхать
   голосов у крылец.
Тридцать восемь градусов –
        вот так мороз!
Тут не обрадуется
     даже эскимос.
Галки и голуби
    стынут на лету:
по такому холоду
     мчать невмоготу.
Над землею –
    инея борода,
под землею –
    стылые провода.
По проводкам бежит
      тих ток,
не видал его бег
     никто;
по квартирам струит –
      тише капель,
посылает его
    главный кабель.
Если лампочка
    не зажжена,
в темной комнате –
     тишина:
ни звонкого смеха,
     ни бодрого крика,
скучно,
  печально,
     темно и тихо…
Зажигайся в три часа,
      в три часа,
зимнее веселое
     электричество.
Соберем заранее
мы собрание:
как нам быть
    с ползучими
зимними тучами.
Вдруг лампочка –
     клик-клак!
Стал в комнате
    слеп мрак.
Дети в кухню –
    зажечь газ;
газ перемерз,
    зашипел и сгас.
И приходится
    жить без света.
Невеселое
   дело это!

Мороз
  зубами скрипнул,
      землю облапил
и перегрыз
   электрический кабель.
Эту улицу
   и вон ту
погружает он
    в темноту.
На углах костры –
языки остры,
не разбить никак
им морозный мрак.
Город
  сумрачен стал
     и темен,
сникло
  в фабриках
     пламя домен,
трамвай не бежит,
     фонарь не горит.
Какой несчастный
     у города вид!
В учреждениях – тьма,
в магазинах – свечки.
Распоясалась зима:
посиди у печки.
Завалила город
     тьма –
словно в яме…
Перепутались дома –
номерами!
Закружилась
    кутерьма
на панели.
В старину лишь
     терема –
так темнели.
Как лесной идут тропой,
вдаль,
  на ощупь, –
люди движутся
    толпой
через площадь.
Гулко хлопают дверьми.
Но не сладок,
никому такой не мил
беспорядок.
А мороз-медведь
     белой лапою
за носы и за щеки
     цапает.
Что тут делать
    и как тут быть,
чем горю
   города
    пособить?

Из электростанции
на мороз
   матерый
зашагали
   статные,
крепкие
   монтеры.
Темнота
   все больше,
лед – лют.
Под скрипучей
    толщей
лег люк.
Сладко
  стуже-злюке
цапать
  за лапы,
потому что
   в люке –
главный кабель.
Притронешься
    к железу,
за лапу –
   цап!
А ему же
   лестно
быть сильнее
    лап.
А монтеры
   рослые,
инеем
  промерзлые,
на плечищах
    куртки
да в зубах
   окурки,
видят –
   беда.
И там они
   и тут они,
в морозный пар
    окутаны,
чинят
  провода.
Починили,
   сделали, –
в студеный
   туман
от снега
   поседелые
пошли
  по домам.
И сразу загорелся –
свет!
  Свет!
   Сверк!
Трамваи
   по рельсам
бегут
  вниз – вверх.
Если с фонарями –
гореть –
   уговор,–
свети
  до самой рани,
фонарь
  дуговой!
Фонарь на дворе,
     и фонарь на пороге.
Снова пионеры
    учат уроки.
Стоят и горят
    фонари
      на страже,
и нам –
   с фонарями
     мороз не страшен.
Пусть он щиплется,
     пусть он дерется –
не проберется
    он сквозь воротца.
Всюду
  его
   остановит
      свет:
«Стой,
  мороз,
    входа
     нет!»
Пионеры
   крепко спят,
сторожа
   вокруг скрипят.
Сторож,
  в кожухе до пят,
видит
  снежный искропад.
Небо
  низколобое
брови
  свело,
стряхивает
   хлопья
с облачных
   волос.
Ровно дыши,
пионерское племя, –
завтра уже
будет
  потепленье.
Выйдем утром,
шеи укутав,
да заколышем
легонькие лыжи,
да, полозами
по скату заляскав,
вверх выползая,
потащим салазки.
Город снеговой,
не обидь никого!
Город запорошенный,
сделайся хорошим!
Город весел,
сосулек понавесил!
Снегу! Снегу!
Смеху! Смеху!
Сколько на улице
веселых ребят,
сколько взрослых
на службу идут!..
Вдоль по улице
скрипы скрипят,
вдоль по улице
гуды гудут!

Наш путь стихотворца –
      не выдуман,
он стал только
    вдвое скорей:
мы щиплем теперь
     индивидуумов,
как раньше –
    щипали царей.

Хорошо
  гуляет вьюга за окном,
белый сумрак
    расстилает волокном.
Хорошо
  в Москве метелице гулять,
засыпать в снега
     дворы и флигеля.
Хорошо
  московской умнице
перелетывать
    по улице.
Чтоб не видно было
     выбоин да ям,
намела она
    сугробы по краям;
чтоб не слышно было
      поздних шагов,
навалила
   мерцанья снегов;
а над крышами
    кружится
серебристое кружевце.
Мы идем,
   воротники отвалив,
белою заметью
    виски подбелив.
Эка вьюга,
   неусыпница,
больно за уши
    щиплется.
Замела она
   дворы и следы, –
сразу стали мы
    стары и седы.
Будто прожили
    тысячу лет,
будто кончился
    нынешний свет.
Расступилась
    белых улиц тишина,
редко-редко
    желть окошка зажжена.
Отработала
    Москва свои часы,
завалилась:
    отозваться не проси.
Если нам
   переулком идти,
вряд ли встретится
     кто на пути,
только где-то
    у мерзлых ворот
над костром
    не замолк говорок:
под тулупною
    тяжестью
речь неслышная
     вяжется.
Стоп!
  Давай-ка посидим минутку
        с ним,
с этим поздним
    разговорщиком ночным.
Собеседник
   приветлив и сед,
будто создан
    для долгих бесед;
впрочем, может,
     в метель занесен,
разговором
   он гонит свой сон.
Только видно:
    он дед мозговой –
у него
  не пустой разговор.