Николай Асеев - Избранное

Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.

За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,

За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б желчь,
Стихов твоих сот тяжел.

За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.

Если день смерк,
если звук смолк,
всё же бегут вверх
соки сосновых смол.

С горем наперевес,
горло бедой сжав,
фабрик и деревень
заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб,
скован и смыт смех,
низко пригнуть смогло
горе к земле всех!

Если умолк один,
даже и самый живой,
тысячами родин,
жизнь, отмсти за него!»

С горем наперевес,
зубы бедой сжав,
фабрик и деревень
ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть,
хриплый твой вой лжив,
нашего дня не сметь
трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу, –
нищей ли широте,
пасынкам ли лачуг
жаться, осиротев?!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, тугой шаг:

«Станем на караул,
чтоб не взошли враги
на самую
дорогую
из наших могил!

Если день смерк,
если смех смолк,
слушайте ход вверх
жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, сплошной шаг!

Бабахнет
   весенняя пушка
      с улиц,
завертится
   солнечное ядро;
большую
   блистающую
      сосулю
бросает
  в весеннюю грусть и дрожь.
По каплям
   разбрызгивается холод,
по каплям
   распластывается тень;
уже мостовая
    свежо и голо
цветет,
  от снега осиротев.
Вот так бы
   и нам,
    весенним людишкам,
под гром и грохот
     летучих лучей
скатиться
   по легким
     сквозным ледышкам
в весенний
   пенный,
     льюнный ручей.
Ударил в сердце
     горячий гром бы,
и радостью
   новых,
     свежих времен,
вертушкой
   горячей солнечной бомбы
конец зимы
   чтоб был заклеймен!

У мая моего
лицо худое
и ярок рот
от песни боевой.
И грозные глаза
за льдов слюдою
у мая моего.

У мая моего
и шарф и кепка,
как паруса
над бурной мостовой.
И глянцевая куртка
блещет крепко
у мая моего.

От мая моего
не стану старше,
но, выучась
походке строевой,
совью всех дней
разрозненные марши
у мая моего.

От мая моего
немейте, будни,–
в его дыханье
ветер слоевой.
Нет праздника
свежей и светлолюдней,
чем – мая моего.

Для мая моего
стих тих и тесен, –
в его ли воле
говор краевой?..
Идите все
просите сил и песен,
берите все
у мая моего!

В комнате высокой
  на целый день
сумрачная, смутная
  осела тень.
Облачные очереди
  стали в ряд,
молнии рубцами
  на лице горят.
Голос ненаигранный –
  дальний гром,
словно память кинутая
  детских дрём.
Вот и ветер, хлынувший
  волной обид,
каждый сердца клинышек
  дождем дробит…
Движется республика,
  шумит внизу,
слушает плывущую
  над ней грозу.
Как мне нынче хочется
  сто лет прожить, –
чтоб про наши горечи
  рассказ сложить.
Чтобы стародавнюю
  глухую быль
били крылья памяти,
  как дождик – пыль.
Чтобы ветер взвихренный
  в развал теней –
голос ненаигранный
  чтоб пел о ней.
О моей высокой
  синемолнийной
комнате, тревогою
  наполненной.
Вот хотя бы этот
  грозовой мотив
выпомнить и выполнить,
  на слух схватив.
Это не колеса
  бьют и цокают
в песнь мою и в жизнь мою
  высокую.
Это рвет республика
  сердца внизу,
слушая плывущую
  над ней грозу.
Ты плыви, плыви,
  гроза, по желобу:
долго небу не бывать
  тяжелому.
Ты плыви, гроза,
  на нас не вешайся,
прибавляй нам смелости
  да свежести.
По моей высокой
  синемолнийной,
бодрою тревогою
  наполненной.

Каждый раз,
   как мы смотрели на воду,
небо призывало:
    убежим!
И тянуло
  в дальнюю Канаду,
за незнаемые
    рубежи.
Мы хранили
   в нашем честном детстве
облик смутный
    вольных Аризон,
и качался –
    головой индейца,
весь в павлиньих перьях –
       горизонт,
Вот и мы
   повыросли
     и стали
для детей
   страны иной,
призывающей
    из дали,
синей,
  романтической страной.
Каждый раз,
   как взглянут они на воду
на своем
   туманном берегу –
не мечты,
   а явственную правду,
видеть правду –
     к нам они бегут.
Дорогие леди
    и милорды,
я хотел спросить вас
      вот о чем:
«Так же ли
   уверенны и тверды
ваши чувства,
    разум
     и зрачок?
Каждый раз,
   как вы глядите на воду,
так же ль вы упорны,
      как они?
Прегражденный путь
      к олеонафту
так же ль
   вас безудержно манит?
Если ж нет, –
    то не грозите сталью:
для детей
   страны иной
мы теперь
   за синей далью
стали
  романтической страной».

Мы живем
   еще очень рано,
на самой
   полоске зари,
что горит нам
    из-за бурьяна,
нашу жизнь
   и даль
     озарив.
Мы живем
   еще очень плохо,
еще
 волчьи
   зло и хитро,
до последнего
    щерясь
      вздоха
под ударами
    всех ветров.
Но не скроют
    и не потушат,
утопив
  в клевете и лжи,
расползающиеся
     тучи
наше солнце,
    движенье,
      жизнь.
Еще звезды
   во сне мигают
на зеленом небе
    морском.
Не собьют нас,
    не запугают
темной тенью,
    волчьим броском.
Те хребты
   и оскалы
     плоски,
порожденные
    полусном.
Мы ж
  на самой зари полоске
свежей жизнью
    лоб сполоснем.
Из-за тучи,
   из-за тумана,
на сквозном
   слепящем ветру,
мы живем
   еще очень рано,
на свету,
  в росе,
    поутру!