Николай Асеев - Избранное

Тогда начинается черный прилив,
сжигает дыхание сизая жажда,
несет и колышет она, охмелив,
по темной пучине качаемых граждан.

Ослизлая ругань с разъязвленных губ:
на ней оскользаются даже копыта;
глаза динозаврьи – на каждом шагу,
и затхлого запаха спертый напиток.

Как будто бы город до нитки раздет,
как будто во тьме истерической вымок,
и только созвездье – клинок и кастет –
сверкает в запястьях никем не любимых.

Тогда, на бегу подбирая шинель,
уродливой шапкой прикрытый, как чайник,
в убийством окрашенной тишине
мильтон поспешает на хрип и отчаянье.

Он в тесный и липкий становится круг,
туда, где – предательство и увечье,
во мглу хулиганов и сиплых старух –
восходит, как месяц, лицо человечье.

И тьма расступается. Город спасен.
Бульвары немеют. Прохожие реже.
Косматый кошмар превращается в сон.
И свет спозаранный по улице брезжит.

В нагайки зажатый,
    в пули обшарканный,
славься, пятый
   тревожный год!
Дыши баррикад
   воззваньями жаркими
взятых впервые
   с бою свобод.

Ты двинулся сразу
   Либавой и Лодзью,
ты флот черноморский
   сорвал с якорей.
К такому великому
   бури предгрозью
рванулась Россия
   с полей и с морей.

Впервые Совет
   в Петербурге рабочий.
Газетные полосы
   в черной икре.
Проспекты темны,
   и трамвай не рокочет,
и трогает волосы
   первый декрет.

Печатникам дан
   приказ исполкома:
занять типографии,
   к бою шрифт!
Стране – он должен
   быть растолкован,
ее потрясающий
   свежий взрыв.

На кровь, запекшуюся
   в манифесте,
на ложь, зажатую
   в скулах газет,
ответят четкие
   строки «Известий»,
родившиеся
   в огне и в грозе.

Они забелеют,
   как день на востоке,
они зашуршат
   по рабочим рукам,
они разнесут
   призыв к забастовке
по самым глухим
   страны уголкам.

Когда же, запев
   небывалые песни,
Москва оденется
   в копоть и жар, –
на Красной, разбитой
   снарядами, Пресне
бойцы их прочтут,
   от восторга дрожа.

Петербургский
    холодный туман:
это день
  или это тюрьма?
Головою
   спросонья качни:
это свет
  или это ночник?
Дым,
  как дерево,
    тих и кудряв,
а деревья нависли,
     как дым,
будто город –
    с того декабря –
побелел
  и остался седым.
Здесь прощальное небо
      темней,
чем в глазах умирающих –
        свет,
от морозного пота
     камней,
от испарины
   сгибнувших лет.
Будто этого утра
     заря,
окровавясь,
   осталась стоять;
будто всажен
    ей в сердце заряд
и кинжала
   вошла рукоять;
будто тот же мороз
     по спине;
будто им
   не в железо врастать, –
на сведенных руках
     цепенеть
кандалам
   Чернышева моста.

Если ты
  начинаешь стареть –
в двадцать раз
    здесь седеешь скорей;
в Невский шелест
     рассветом влеком,
ты проснешься
    уже стариком.
Сдавит сердце
    свинцовый восторг:
это марево
   или игра –
эти вздохи
   дворцов и мостов,
усыпленных садов
     филигрань?!
Это – выдумка
    или всерьез?..
Здесь нельзя
    разобрать никому:
сизой сети
   седое сырье,
ледяная
   рыбацкая муть.
Ни себя,
  ни друзей не щадя,
здесь столетье
    сходило с ума,
столбенеть
   на твоих площадях,
петербургский
    студеный туман.

Раненым медведем
     мороз дерет.
Санки по Фонтанке
     летят вперед.
Полоз остер –
    полосатит снег.
Чьи это там
   голоса и смех?
«Руку
  на сердце свое
     положа,
я тебе скажу:
    ты не тронь палаша!
Силе такой
   становясь поперек,
ты б хоть других –
     не себя –
       поберег!»

Белыми копытами
     лед колотя,
тени по Литейному –
      дальше летят.
«Я тебе отвечу,
    друг дорогой, –
гибель нестрашная
     в петле тугой!
Позорней и гибельней
      в рабстве, таком,
голову выбелив,
    стать стариком.
Пора нам состукнуть
     клинок о клинок:
в свободу –
    сердце мое
      влюблено!»

Розовые губы,
    витой чубук.
Синие гусары –
     пытай судьбу!
Вот они,
  не сгинув,
     не умирав,
снова собираются
     в номерах.
Скинуты ментики,
     ночь глубока,
ну-ка – вспеньте-ка
     полный бокал!
Нальем и осушим
     и станем трезвей:
«За Южное братство,
      за юных друзей!»

Глухие гитары,
    высокая речь…
Кого им бояться
    и что им беречь?
В них страсть закипает,
      как в пене стакан:
впервые читаются
     строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
     летят назад.
Брови из-под кивера
      дворцам грозят.
Кончена беседа.
    Гони коней!
Утро вечера –
    мудреней.

Что ж это,
   что ж это,
     что ж это за песнь?!
Голову
  на руки белые
      свесь.
Тихие гитары,
    стыньте, дрожа:
синие гусары
    под снегом лежат!

Свет мой оранжевый,
  на склоне дня
не замораживай
  хоть ты меня.
Не замораживай
  в лед и в дрожь,
не завораживай
  в лень и в ложь.
Чтобы – первый
  сухой снежок
щек моих не щекотал,
  не жег;
чтобы – зимнее
  марево
глаз не льдило,
  не хмарило.
Дзень-дзирилинь-дзинь,
  дзанг-джеой,
длись, мой свежий,
  оранжевой.
Что ты, в самом деле,
  с ума сошел?
Петь такие песни
  нехорошо.
Петь такие песни
  невыгодно, –
разве ж наши зимы
  без выхода?
Если натереть бы
  небо порохом, –
где б ходить тогда
  по небу сполохам?
Если все была бы
  только выгода, –
где тогда искать бы
  сердцу выхода?
Свет мой оранжевый,
  на склоне дня
не замораживай
  хоть ты меня.
Не замораживай
  мое лицо
в лед, и в ложь,
  и в лень, и в сон.
Дзень-дзирилинь-дзинь,
  дзанг-джеой,
длись, мой свежий,
  оранжевой!