Николай Асеев - Избранное

Он лежит под стеною кремлевской,
невелик и негрозен с виду,
но к нему – всех слез переплески,
всех окраин людских обиды,
не заботясь времени тратой,
поспешают вдогон за правдой.

Он своею силой не хвастал,
не носил одежды парчовой,
но до льдов, до снежного наста,
им вконец весь край раскорчеван.
В Бухаре и в Нижнем Тагиле
говорят о его могиле.

Что же ты грустишь, моя лада,
о моей непонятной песне?
Радо сердце или не радо
жить с такою судьбою вместе?!
Если рада слушать такое –
не проси от меня покоя.

Знать, недаром на свете живу я,
если слезы умею плавить,
если песню сторожевую
я умею вехой поставить.
Пусть других она будет глуше, –
ты ее, пригорюнясь, слушай!»

На жизнь болоночью
      плюнувши,
завернутую в кружева,
еще
 Маяковский
    юношей
шумел,
  басил,
   бушевал.
Еще не умерший
     Хлебников,
как тополи,
   лепетал;
теперь
  над глиняным склепом его
лишь ветер
   да лебеда.
В те дни
  мы все были молоды…
Шагая,
  швырялись дверьми.
И шли поезда
    из Вологды,
и мглились штыки
     в Перми.
Мы знали –
   будет по-нашему:
взорвет тоской
    эшелон!..
Не только в песне
     вынашивать,
что в каждом сердце
      жило.
И так и сбылось
    и сдюжилось,
что пелось
   сердцу в ночах:
подернуло
   сизой стужею
семейств бурдючных очаг.
Мы пели:
   вот отольются им
тугие слезы
   веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
   власть стариков!
Но время,
   незнамо,
     неведомо,
подкралось
   и к нашим дням.
И стала ходить
    с подседами
вокруг
  и моя родня.
и стала
  морщеноq кожею
желтеть
  на ветках недель.
И стало
  очень похоже
на прежнюю
   канитель.
Пускай голова
    не кружится,
я крикну сам
    про нее:
сюда,
  молодое мужество,
шугай
  с пути воронье!
Скребись
   по строчкам линованным,
рассветом озарено,
чтоб стало опять
    все ново нам,
тряхни еще стариной!
Пусть вновь
   и вновь отольются ей
седые слезы
    веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
   власть стариков!

Стоящие возле,
    идущие рядом
плечом
  к моему плечу,
сносимые этим
    огромным снарядом,
с которым и я лечу!
Давайте отметим
    и местность и скорость
среди ледяных широт,
и общую горечь,
    и общую корысть,
и общий порыв вперед.
Пора,
  разложивши по полкам вещи,
взглянуть в пролет,
     за стекло,
увидеть,
  как пенится, свищет и блещет
то время,
   что нас обтекло.
Смотрите,
   как этот крутой отрезок
нас выкрутил
    в высоту!
Следите,
   как ветер –
     и свеж и резок –
от севера
   в тыл задул!
Ты, холод,
   сильней семилетьем
        шурши нам:
поднявшиеся на локтях,
сегодня
  мы вновь
    огибаем вершину,
названье которой –
     Октябрь!
Суровое время!
    Любимое время!
Тебе не страшна вражда.
Горой ты встаешь
     за тех из-за теми,
кто новое звал и ждал.
Ты помнишь,
   как страшно,
      мертво и тупо
бульвар грохотал листвой?!
Ты помнишь,
    сумрачно из-за уступа
нагретый мотался ствол?!
Озобленно-зорко
    мы брали на мушку –
кто не был
   по-нашему рад,
и ночи не спали,
    и хлеба осьмушку
ценили в алмазный карат.
Семь лет
   провело не одну морщину,
немало
  сломало чувств,
и юношу
  превращало в мужчину,
как поросль
   в ветвистый куст.
Семь лет
  не одни подогнуло колени.
За эти
  семь лет –
качнуло Японию,
     умер Ленин,
Марс подходил к Земле.
Он вновь поднялся,
     Октябрем разбитый,
копейками дней звеня…
(Товарищ критик,
     не я против быта,
а быт –
  против меня!)
Но нас
  Октября приучили были –
бои у Никитских ворот,
прильнувши
   к подножкам автомобилей,
сквозь быт
   продираться вперед.
Суровое время!
    Огромное время!
Тебе не страшна вражда.
Горой ты встаешь
     за тех из-за теми,
кто выучил твой масштаб.
Ты, холод,
   сильней семилетьем
        шурши нам:
поднявшиеся на локтях,
сегодня
  мы снова
    увидим вершину,
названье которой –
     Октябрь!

Товарищ
   победоносный класс,
ты меня держишь,
     поишь,
      кормишь.
Поговорим же
    в жизни хоть раз
о содержании
    и о форме.
Я тревожной
    полон заботой
о своей
  стихотворной судьбе:
что ни сделай,
    как ни сработай, –
все,
 говорят,
   непонятно тебе.
Нет для товара
    более вредных,
более
  отягчающих рук,
чем коротышки,
    какими посредник
переплавляет
    на рынок продукт.
В литературе
    им полный почет,
их не проймет ни насмешка,
       ни жалоба,
ихним стараньем
     на рынок течет
уйма товара
   позалежалого.
Если ж продукт
    не совсем заплеснел,
если не вовсе
    он узок и куц, –
цедит посредник:
    «Такие песни
не потребляет
    рабочий вкус».
Откуда знает
    чернильная тля,
вымазавшая
    о поэзию лапки,
что пролетарию
    потреблять,
а что навсегда
    оставлять на прилавке?!
Очень волнуют
    отзывы эти,
верю –
  лишь твоей целине.
Может, будешь добр
      и ответишь:
этот стих –
   выкрутас или нет?
Может, и вправду,
     на старое падок,
ты отдаешь предпочтение
       ветоши?
Может, и нужно
    чесателем пяток
стать –
  как дядек старинных
       последыши?
Я не жалуюсь
    и не ною.
Знаю:
  посредничья всюду беда.
Только –
   как бы
    за ихней спиною
хоть иногда
   мне тебя увидать?
Врут!
  Не может случиться такого,
чтобы,
  новым строкам
      не рад,
сам себя
   в мещаньи оковы
всовывал
   пролетариат.
Врут!
  Это ты меня
    поишь и кормишь,
свежий
  победоносный класс.
О содержании
    и о форме
ты говоришь мне
     с глазу на глаз!
Положи мне
   на сердце ладонь
и внимательно
    слушай:
видишь –
   бьется на сколько ладов,
то отчетливее,
    то глуше…
Это вовсе
   не жалобный жест,
не желанье
   смутить и растрогать,
и к тебе –
   не расчетливый лжец
прижимается
    локтем об локоть.
Это я не хочу
    и боюсь
снизить песню
    в ремесленный навык,
разорвать наш
    веселый союз,
заключенный
    в семнадцатом –
        навек.
Положи мне
   на сердце ладонь,
чтобы пело оно,
    а не ныло,
чтобы билось
    на сотни ладов
и ни разу
   не изменило!