Николай Асеев - Избранное

А покамест
   сбивают биржи
с гранитных катушек, –
знаю:
  эти вирши
задушат
  пухом подушек;
и пока,
  чадя Шейдеманом,
разлагается
   в склепе
     Стиннес, –
поворачивают вновь
     дома нам
спины гостиниц.
Что мне скажет
    о Макдональде
прямой провод,
если снова тоска моя
      на лето
осталась без крова!
Пусть в Германии лица строги
и Болгария в прах разбита.
Чем
 у нас
  отдаляются сроки
переплавки быта?
Мне
 не только одни наркомы
из-за мрака ложи,
мне – все лица в Москве знакомы
и, как трупы,
   схожи.
Пусть дневник мой
     для вас анекдотом
несерьезным будет,
но из вас переделался кто там,
серьезные люди?!
Почему бы из-под подушек
вам не вынуть ухо?
Неужели оно задушено
веков золотухой?
Если так,
   то довольно шуток:
перед пузырями, –
гной течет, заражен и жуток, –
мы не козыряем!
Нет, довольно хлопать в ладоши,
обминая пузо!..
Что мне спеть теперь молодежи
из притихших вузов?
Мелких дел –
    не поймать на перья,
в их расщеп
   проползло столетье;
долго выживет морда зверья,
если сразу не одолеть ее.
Мой дневник!
    Не стань анекдотом
лорелейной грусти, –
если женщину выкрал кто-то,
он ее не пустит.
Он забьет,
   измучит,
     изранит
и сживет со света,
в жизни
  или на экране, –
все равно мне это!
И она загрустит,
    закрутит,
переменит званье,
разбазарит глаза и груди
и в старуху свянет.

Где же жизнь,
    где же ветер века,
обжигавший глаз мой?
Он утих.
  Он увяз, калека,
в болотах под Вязьмой!
Знаю я:
  мы долгов не платим
и платить не будем,
но под этим истлевшим платьем
как пройти мне к людям?
Как мне вырастить жизнь иную
сквозь зазывы лавок,
если рядышком –
     вход в пивную
от меня направо?
Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено –
    рыжим цветом,
а не красным, –
     время?!

Нет,
 ты мне совсем не дорогая!
Милые
  такими не бывают…
Сердце от тоски оберегая,
зубы сжав,
   их молча забывают.
Ты глядишь –
    меня не понимая,
слушаешь –
    словам моим не веря,
даже в этой дикой сини мая
видя жизнь
   как смену киносерий.
Целый день лукавя и фальшивя,
грустные выдумывая штуки,
вдруг –
  взметнешь ресницами большими,
вдруг –
  сведешь в стыде и страхе руки.
Если я такой тебя забуду,
если зубом прокушу я память –
никогда
  к сиреневому гуду
не идти сырыми мне тропами.
«Я люблю, когда темнеет рано!» –
скажешь ты
   и станешь как сквозная,
и на мертвой зелени экрана
только я тебя и распознаю.
И, веселье призраком пугая,
про тебя скажу,
    смеясь с другими:
«Эта –
  мне совсем не дорогая!
Милые
  бывают не такими».

Убегая от слова прямого
и рассчитывая
    каждый шаг,
сколько мы продержались зимовок,
так называемая
    душа?
Ты училась юлить
     и лизаться,
норовила прожить без вреда,
ты во время мобилизаций
притворялась
    идущей в рядах…
И, когда колыхавшимся газом
плыли беды,
   ты, так же ловча,
опрокинув и волю и разум,
залегала в дорожный ровчак.
В ряд с тобою был так благороден,
так прозрачен и виден на свет
даже серый, тупой оборотень,
изменяющий в непогодь цвет.
Где же взять тебе плавного хода,
вид уверенный,
    явственный шаг,
ты, измятый, изломанный «кодак»,
так называемая
    душа?
Вот смешались поля и пейзажи,
все, что блеск твоих дней добывал,
и теперь –
   ты засыпана заживо
в черной страсти упавший обвал.
Что ж,
  попробуй, поди, прояви-ка, –
в этой пленке нельзя различить,
чьи глаза, чьи слова там навыкат,
чьих планет пересеклись лучи.
Как узнать там твой верный, любимый
облик жизни –
    большой и цветной?
Горя хлористым золотом вымой
расплывающееся пятно.
Если песням не верят, –
       то прочь их,
слепорожденных жалких котят.
Видишь:
  спрыгнуть с нависнувших строчек,
как с карниза лепного, хотят.
Если делаешь все вполовину, –
разрывайся ж
    и сам пополам.
О, кровавая лет пуповина!
О, треклятая губ кабала!

Я лирик
  по складу своей души,
по самой
   строчечной сути.
Казалось бы, просто:
      сиди и пиши,
за лирику –
   кто же осудит?
Так нет –
   нетерпенье!
     Взманило вдаль,
толкнуло к морю,
    к прибою.
Шумела и пенилась лирика:
       «Дай
стеной мне встать
     голубою!»
Она обнимала,
    рвала с корней,
в коленах
   стала пошатывать,
и с места гнала,
    и вела верней
любого колонновожатого.
Как на море буря,
     мачтой маша,
до слез начинает
     захлестывать,
так –
  лирика это или душа –
бьет в борт
   человечьего остова.

Нас бури несли
    или снилось во сне?
Давно не видали
     их мы.
Казалось:
   лишь горы начнут яснеть –
и взмоют прибоем
     рифмы.
Доехал до моря, –
     но море не то.
Писать ли портрет
     с такого?
Ни пены,
  ни бури…
    Молочных цветов.
В туманы –
   берег окован.
Постыл и невесел
     курортный режим,
к таким приучает
     рожам,
что будто от них мы –
      слегли и лежим
и на ноги встать
    не можем.
Меж пухлых телес
     застревает нога.
Киты –
  по салу и крови…
Таких вот –
   не смог продырявить наган,
задохся
  в верхнем покрове.

От трестовских спин
     и от спецовских жен
все море
   жиром замаслено.
А может,
   я просто жарой раздражен,
взвожу на море
    напраслины?
Но нет:
  и оно,
   наморщив гладь,
играя с солнцем
    в пятнашки,
нет-нет да и вздрогнет,
      нет-нет да и – глядь
с тоской
  на вздутые ляжки.
И солнца
   академический лик,
скользя
  по небесной сини,
нет-нет да и вспыхнет,
      и влажный двойник
в воде его –
    голову вскинет.
А впрочем, что же,
     курорт – как курорт,
в лазуревой хмари
     дымок.
И я –
  ни капли не прокурор,
и пляж –
   не скамья подсудимых.

Но вот,
  чугунясь загаром плеча,
нагретым
   мускулом двигая,
над шрифтом
    убористых строк Ильича –
фигура чья-то
    над книгою.
Я лежмя лежал –
     и не знал, что – гроза,
я встать и не думал
     вовсе…
И вдруг
  черкнули синью глаза:
упорист зрачок
    в свердловце.
Ага!
 загудел над снастями шторм…
Но с виду –
    все было спокойно.
И мы говорили
    про МОПР и про корм,
про колониальные
     войны.
Потом посмотрели
     друг другу в глаза,
и дрожь
  от земли до неба
стрельнула –
    и ходу не стало назад,
и нэп –
  как будто и не был.