Николай Асеев - Избранное

И этого не было тоже!..
Но я поднимаюсь дрожа,
и сохнет, сжимаясь, кожа,
как будто и впрямь пожар,
как будто и вправду ночью
мне ветер коня ссудил,
и валятся пенные клочья
с закушенных тьмой удил.
С завязанными губами
увозит тебя сквозь мрак
на радость черной забаве
замаскированный враг.
А я валяюсь раздетым
за этим встречным леском
тяжелым взмахом кастета
с раскроенным навкось виском.
Но мне не больна эта рана –
царапина из-за угла, –
лишь ты б королевой экрана
сумела стать и смогла.
Закручивай ручку круче,
вцепился за поручнь – держись!
Стремглав пролетайте, тучи!
Под насыпь срывайся, жизнь!

Читатель, стой!
    Здесь часового будка.
Здесь штык и крик.
     И лозунг. И пароль.
А прежде –
   здесь синела незабудка
веселою мальчишеской порой.
Не двигайся!
   Ты, может быть,
       лазутчик,
из тех,
  кто руку жмет,
     кто маслит глаз,
кто лагерь наш
    разделит и разучит,
а после
  бьет свинцом враждебных фраз;
кто,
 лаковым предательством играя,
по виду – покровительствует нам,
чья наглая уступчивость – без края,
чье злобное презрение – без дна.
Вот он идет,
   уверенно шагая,
с подглазьями, опухшими во сне,
и думает,
   что песнь моя нагая
его должна стесняться и краснеть!..
Скопцы, скопцы!
    Куда вам песни слушать!
Вы думаете,
   это так легко,
когда
  до плеч пузыристые уши
разбухли золотухою веков?!
Вот он идет…
    Кружи его без счета!
Гони его по лабиринту рифм!
Глуши его,
   громи огнем чечеток,
трави его,
   чтоб стал он глух и крив!..
А если друг, –
    возьми его за локоть
и медленной походкой проведи,
без выкупа, без всякого залога,
туда, где мы томимся, победив.
Отсюда вот –
    с лирических позиций,
не изменив,
   но изменясь в лице, –
мне выгодней тревожить и грозиться
и обходить раскинутую цепь.
Мы здесь стоим
    против шестидюймовых,
отпрыгивающих, визжа, назад:
Мы здесь стоим
    против шеститомовых,
петитом
  ослепляющих глаза.
Читатель, стой!
    Здесь окрик и граница.
Здесь вход и форт,
     не конченный еще.
Со следующей он открыт страницы.
И только – грудью защищен!

Ни сердцем,
   ни силой –
      не хвастай.
Об этом лишь в книгах – умно!
А встреться с такой вот, бровастой,
и станешь ходить как чумной.
От этой улыбки суровой,
от павшей
   до полу
     косы
порывами ветра сырого
задышит апрельская синь.
От этой беды
    тонколицей,
где
 жизни глухая игра,
дождям и громам перелиться
через горизонтовый край.
И вскинет
   от слова простого,
примявшего вкось ковыли,
курьерская ночь до Ростова
колесами звезд шевелить.
Ничем –
   ни стихом,
     ни рассказом,
ни самой судьбой ветровой –
не будешь так скомкан
      и разом
распластан вровень с травой.
Тебе бы – не повесть,
      а поезд,
тебе б – не рассказ
     а раскат,
чтоб мчать
   навивая на пояс
и стран
  и событий каскад.
Вот так
  на крутом виадуке,
завидевши дальний дымок,
бровей загудевшие дуги
понять
  и запомнить я б смог.
Без горечи, зависти, злобы
следил бы
   издалека,
как в черную ночь унесло бы
порывы паровика.
А что мне вокзальный порядок,
на миг
  вас сковавший со мной
припадками всех лихорадок,
когда я
  и сам
   как чумной?!

Скажешь:
   вона, заныл опять!
Ты глумишься,
    а мне не совестно.
Можно с каждой женщиной спать,
не для каждой – встаешь в бессоннице.
Хочешь,
  вновь я тебе расскажу
по порядку,
   как это водится?
Ведь каким я теперь брожу,
и тебе как-нибудь забродится.
Все вокруг
   зацветет, грустя,
словно в дальние страны едучи;
станет явен
   всякий пустяк
каждой поры в лице и клеточки.
Руку тронешь –
     она одна
отзовется
   за всех и каждого,
выжмет с самого сердца дна
дрожь удара
    самого важного.
Станешь таять,
    как снег в воде, –
не качай головой, пожалуйста,
даже если б ты был злодей,
все равно – затрясет от жалости.
Тьма ресниц и предгрозье губ,
запылавших цветами в Фаусте…
Дальше –
   даже и я не смогу
разобраться в летящем хаосе;
низко-низко к земле присев,
видишь, – вновь завываю кликушей;
я б с размера не сбился при всех,
да язык
  досиня прикушен!

За эту вот
   площадь жилую,
за этот унылый уют
и мучат тебя, и целуют,
и шагу ступить не дают?!
Проклятая тихая клетка
с пейзажем,
   примерзшим к окну,
где полною грудью
     так редко,
так медленно
    можно вздохнуть.
Проклятая черная яма
и двор с пожелтевшей стеной!
Ответь же, как другу, мне
       прямо, –
какой тебя взяли ценой?
Молчи!
  Все равно не ответишь,
не сложишь заученных слов,
немало
  за это на свете
потеряно буйных голов.
Молчи!
  Ты не сломишь обычай,
пока не сойдешься с одним –
не ляжешь покорной добычей
хрустеть,
   выгибаясь под ним!
Да разве тебе растолкуешь,
что это –
   в стотысячный раз
придумали муку такую,
чтоб цвел полосатый матрас;
чтоб ныло усталое тело,
распластанное поперек;
чтоб тусклая маска хрипела
того,
  кто тебя изберет!
И некого тут виноватить:
как горы,
   встают этажи,
как громы,
   пружины кроватей,
и –
 надобно ж как-нибудь жить!
Так, значит –
    вся молодость басней
была,
  и помочь не придут,
и день революции сгаснет
в неясном рассветном бреду?
Но кто-нибудь сразу,
      вчистую,
расплатится ж
    блеском ножа
за эту вот
   косу густую,
за губ остывающий жар?!

От двенадцати до часу
мне всю жизнь к тебе стучаться!
Не по жиле телефона,
не по кодексу закона,
не по силе,
   не по праву
сквозь железную оправу.
Даль весенняя сквозная!..
Я тебя другою знаю,
я тебя видал такою,
что не двинуться рукою.
В солнце, в праздник,
      в ветер, в будень
всюду влажный синий студень.
От двенадцати до часу
мне сквозь мир к тебе стучаться!
Обо все себя ломая, с
квозь кронштейны,
     сквозь трамваи,
сквозь насмешливые лица,
сквозь свистки и рысь милиций,
сквозь забытые авансы,
сквозь лохмотья хитрованцев,
сквозь дома
    и сквозь фиалки
на трясучем катафалке.
От двенадцати до часу
навкось мир начнет качаться!
Мир суровый, мир лиловый,
страшный, мертвый мир былого,
мир, где от белья и мяса
тучи тушами дымятся,
где стреляют, режут, рубят,
где губами
   жгут и губят
теми ж,
  ими же болтая
об эпитетах в «Полтаве».
Я доволен буду малым,
если грохнет он обвалом,
я и то почту за счастье,
если брызнет он на части,
если, мне сломавши шею,
станет чуть он хорошее…
Это все должно начаться
от двенадцати до часу!