Николай Асеев - Избранное

Где леса не растут, где не греют простуд
величавые Севера братья –
друг осеньего дня, звероглазым родня,
слезы Севера еду собрать я.

Мы здесь не за золотом, мы здесь не за соболем
мы мчались на выручу, на зов о погибели,
мы песню замерзшую из холода добыли,
из солнца застывшего – мы полымя выбили.

Мы, люди, преклоним колени,
где лед обольнули тюлени;
и к призрачно белым медведям
мы с хлебом и солью поедем;
для вас, голубые песцы,
мы весен везем образцы;
и стаи внимательных белок
узнают о сердца пробелах,
когда, уезжая в Аляску,
мы сядем в морскую коляску.

От Грайворона до Звенигорода
эта песня была переигрывана.
В ней от доньего дня до поволжьина
крики «стронь-старина» в струны вложены
Все, что было твердынь приуральных,
все лежат, как скирды пробуравлены.
Изломи стан, гора, хребет Яблоновый,
утекай, Ангара, от награбленного!
Ветер, жги, ветер, рви, ветер, мни-уминай,
разбирай семена, раздирай имена,
раскромсай, разбросай города в города,
вей, рей, пролетай, свою жизнь коротай!

 Стынь,
 стужа,
 стынь,
 стужа,
 стынь,
 стынь,
 стынь!
 День–
 ужас,
 день–
 ужас,
 день,
 день,
 динь!
Это бубен шаманий,
или ветер о льдину лизнул?
Все равно: он зовет, он заманивает
в бесконечную белизну.
 А р р о э!
 А р р р о э!
 А р р р р о э!
В ушах – полозьев лисий визг,
глазам темно от синих искр,
упрям упряжек поиск –
летит собачий поезд!
 А р р о э!
 А р р р о э!
 А р р р р о э!
 А р р р р р о э!

На уклонах – нарты швыдче…
Лишь бичей привычный щёлк.
Этих мест седой повытчик –
затрубил слезливо волк.
И среди пластов скрипучих,
где зрачки сжимает свет,
он – единственный попутчик,
он – ночей щемящий бред.
И он весь –
гремящая песнь
нестихающего отчаяния,
и над ним
полыхают дни
векового молчания!
«Я один на белом свете вою
зазвеневшей древле тетивою!»
«И я, человек, ловец твой и недруг
также горюю горючей тоскою
и бедствую в этих беззвучья недрах!»
 Стынь,
 стужа,
 стынь,
 стужа,
 стынь,
 стынь,
 стынь!
 День –
 ужас,
 день –
 ужас,
 день,
 день,
 динь!

Но и здесь, среди криков города,
я дрожу твоей дрожью, волк,
и видна опененная морда
над раздольем Днепров и Волг.
цепенеет земля от края
и полярным кроется льдом,
и трава замирает сырая
при твоем дыханье седом,
хладнокровьем грозящие зимы
завевают уста в метель…
Как избегнуть – промчаться мимо
вековых ледяных сетей?
 Мы застыли
 у лица зим.
 Иней лют зал –
 лаз тюлений.
 Заморожен –
 нежу розу,
 безоружен –
 нежу роз зыбь,
 околдован:
 «На вот локон!»
 Скован, схован
 у висков он.
Эта песенка – синего Севера тень,
замирающий в сумраке перевертень,
но хотелось весне побороть в ней
безголосых зимы оборотней.
И, глядя на сияние Севера,
на дыхание мертвое света,
я опять в задышавшем напеве рад
раззвенеть, что еще не допето.

Глаза слепит от синих искр,
в ушах – полозьев зыбкий свист,
упрям упряжек поиск –
летит собачий поезд!..
Влеки, весна, меня, влеки
туда, где стынут гиляки,
где только тот в зимовья вхож,
кто в шерсти вывернутых кож,
где лед ломается, звеня,
где нет тебя и нет меня,
где все прошло и стало
блестящим сном кристалла!

Несмеяна не смеялась никогда,
не сменяла бледный облик изо льда,
горьких уст не изломляли ей года,
Несмеяна – неба мертвая звезда.

Поступь легкая и быстрая – тверда,
шея длинная и яркая – горда,
нет в очах ее ни страха, ни стыда,
ей под ноги покорились города.

Несмеяна засмотрелась в никуда,
не сияет небо – мертво, как слюда,
солнце снизилось, пропало без следа,
обернулися в туманы холода.

Вот и я перебираю повода,
вот и мне приспела эта череда –
выше звезд меня взметнет моя беда:
усмехнется Несмеяна навсегда!

И от этой старенькой сказки,
лишь глоток ее в сердце плесни
развязаться могут подвязки,
голубые банты весны.

А когда, засияв без цели,
тихо молвит она – пришей!
Измениться только в лице ли
или все изменить в душе?

Но душа и лицо ведь рядом
истлевают, как талый снег.
Разливайся же трупным ядом,
ручейками звенящий смех!

И зачем мне помнить, который
нынче год и какое число,
если прежней весны заторы
половодье еще не снесло?!

Изменилась лишь ночь да город,
да и те на своих местах,
тот же сладкий смертельный солод
на ресницах и на устах.

Ночь! С тобой оставаться страшно
наедине;
ты такой синевой окрашена,
оледенев.

Ты такой тишины ответчица
вплоть до могил!..
Если сердце, как ветер, мечется,
ты – помоги.

Видишь: спящий с сетями ветхими
береговой
вновь вступает с верхними ветками
в переговор.

Звякни, звякни звездой хоть изредка
и урони…
От дневного белого призрака
оборони!

В руке ее мягкой и теплой, как птица,
весна бы могла, как в гнезде, уместиться.
На сны оперлась она нежной ногой,
и сны запестрели цветами,
и дни, что древляне стянули дугой,
звенят и трепещут щитами!

…Уезжай, уезжай скорей,
пропадай посреди морей.
Я след твой влажный возьму со дна –
на сотни верст глубина видна.

…Улетай, улетай, улетай к небесам,
я, ногти сорвав, взберусь к тебе сам,
упрямый взор прицеплю к звезде,
чтоб жег твое сердце везде, везде.

…Еще закачается под нами неба вал,
еще случится, чего не видано.
Я участь эту себе потребовал,
и будет, будет мне она выдана.

И снова останемся с глазу на глаз
следить и читать от доски до доски
в глазах твоих жалкую нежную наглость,
в глазах моих – лживую тень тоски.

А мне бы – без звука схватить и вымчать
тебя из звериных когтистых лап,
но поздно. Залив и ленив и дымчат,
тебя все равно волна унесла б.

Но поздно. Ты в сумрачной носишь сумке
стальную, до времени стихшую смерть,
пусть в небе веселом весенние думки
зовут и плывут и сияют: «Не сметь!»

Но – разве смело
приставить дуло
в уклон виска?..
Лицо – из мела,
и – разом сдуло
весны рассказ.