Николай Асеев - Избранное

И гребешок из солнечных зубцов,
распутывая кудри облаков,
откроет вдруг холодное лицо.
И это – даль уснула глубоко.

И ветра в сияющем свисте
осыплются звездные листья,
и кисти сияющих ягод
на пальцы берущие лягут.

На ветра тренькавшая кобзе,
слепая ночь убилась об земь…
Ты нынче всяких слов нарядней
встаешь, морозная заря дня!
Не верящий – иных красе вер,
я сам весь ветер и весь Север!

Здесь ваша веселая явка,
о, свежих умов короли,
здесь мира цветущая лавка
открыла прилавок земли,
и брошена с неба без стука
беленая первая штука.

Пусть с тайной злобой спросят: «Кто-сь они?»
Из снежных вылезши пеленок,
отмеряйте лиловой осени
и выберите дней зеленых –
чтоб золотой шумящей кромкой
взыграл бы первый ветер громкий.

И этим блестящим одеты нарядом,
вы станете пламени реющим рядом,
и будут посланцы глядеть молодей
того, что носило названье Людей.
И с Запада будет сверкать на Восток
всемирного пламени вечный восторг!

Ведь так спокоен, тих и прост,
сбивая с веток первый пух,
качает ветку серый дрозд –
тепла и жизни легкий пук,
и груди сияющих соек
синеют бессонной красою.

Нет защиты нежных щек от
мчащих бодрый холод жал.
Этот острый, легкий щекот
небом озими связал.
Это кто-то в нить урока
жизни свежие снизал.

За картой убившие карту,
все, чем была юность светла,
вы думали: к первому марту
я все проиграю – дотла.
Вы думали: в вызове глупом
я, жизнь записав на мелок,
склонюсь над запахнувшим супом,
над завтрашней парой чулок.
Неправда! Я глупый, но хитрый.
Я больше не стану считать!
Я мокрою тряпкою вытру
всю запись твою, нищета.
Меня не заманишь ты в клерки,
хоть сколько заплат ни расти,
пусть все мои звезды померкли –
я счет им не буду вести.

Шептать мне вечно, чуть дыша,
шаманье имя Иртыша.
В сводящем челюсти ознобе
склоняться к телу сонной Оби.
А там – еще синеют, неги,
светлейшие снега Онеги.
Ах, кто, кроме меня, вечор им
поведал бы печаль Печоры!
Лишь мне в глаза сверкал, мелькал,
тучнея тучами, Байкал.
И, играя пеною на вале,
чьи мне сердце волны волновали?
Чьи мне воды губы целовали?
И вот на губах моих – пена и соль,
и входит волненье, и падает боль,
играть мне словами с тобою позволь!

Зеленый лед залива скользкий…
Давай пропляшем танец польский?
Но, нет! Он сумрачен и сух,
он не звенит, как стертый пенязь:
поблек кунтуш, оплыл кожух,
наш лед обломится, запенясь,
и в зажурчавшую кайму
оденется напрасно весь он,
и этой песни не поймут,
как всех прекрасных, нежных песен.

Еще правдивей и короче
и лучше длинных пустяков
плясать под музыку ороча,
под детский голос остяков.

Тебе же сосны надоели,
пускай свою нам бросит перс тень
и повернет вокруг недели,
как сказочный волшебный перстень,
чтобы тебе могла присниться
небес сияющая кротость,
чтоб снова Будда сел на лотос,
склонив гремящие ресницы.

Пока же здесь – пока мы здесь,
пока стоим в оленьей шкуре,
пока сияет Север весь, –
давай пропляшем танец бури!

Подмостки вечера полого –
лишь вина вечерних рос допью –
Бах, в перчатках из олова,
колеблет тяжкою поступью.

Но он ускоряет шаг, не рад,
гонимый темною тенью:
это – грозные трубы Вагнера
пророчат землетрясенье…

А по синему небу августа
видно летящего Фауста,
избитого вдоль и поперек
хлыстами смычков в опере.

Вы видели море такое,
когда замерли паруса,
и небо в весеннем покое,
и волны – сплошная роса?

И нежен туман, точно жемчуг,
и видимо мление влаг,
и еле понятное шепчет
над мачтою поднятый флаг,
и, к молу скрененная набок,
шаланда вся в розовых крабах?

И с берега – запах левкоя,
и к берегу льнет тишина?..
Вы видели море такое
прозрачным, как чаша вина?!

Темной зеленью вод бросаясь
в занесенные пылью глаза,
он стоит между двух красавиц,
у обеих зрачки в слезах.

Но не любит тоски и слез он,
мимолетна – зари краса.
На его засвежевший лозунг
развиваются паруса.

От его молодого свиста
поднимаются руки вверх,
на вдали зазвучавший выстрел,
на огонь, что светил и смерк.

Он всему молодому сверстник,
он носитель безумья брызг,
маяками сверкают перстни
у него на руках из искр.

Ополчись же на злую сушу,
на огни и хрип кабаков, –
Океан загляни нам в душу,
смой с ней сажу и жир веков!

Он приставил жемчужный брегет
к моему зашумевшему уху,
и прилива ночного шаги
зазвучали упорно и глухо.

Под прожектор, пронзающий тьму,
озаряющий – тело ль, голыш ли? –
мы по звонкому зову тому
пену с плеч отряхнули – и вышли.

И в ночное зашли мы кафе –
в золотое небесное зало,
где на синей покатой софе
полуголой луна возлежала.

И одной из дежурящих звезд
заказав перламутровых устриц,
головой доставая до люстры,
он сказал удивительный тост:
«Надушен магнолией
теплый воздух Юга.
О, скажи, могло ли ей
сниться сердце друга?

Я не знаю прелестей
стран моих красавиц,
нынче снова встретились,
к чьим ногам бросаюсь».

И, от горя тумана серей,
он приподнялся грозным и жалким,
и вдали утопающий крейсер
возвестил о крушении залпом.

Но луна, исчезая в зените,
запахнув торопливо жупан,
прошептала, скользя: «Извините».
И вдали прозвучало: «Он пьян».

Как на рассвете видеть странно
богов с седою бородой!..
Их океан – большая ванна
с позеленевшею водой.

Но лжет виденье Иоанна!
Наш бог – живой и молодой…

И не от вешнего угара
кружится сладко голова –
то курят ангелы сигары,
слагая новые слова.

Моя нетвердая походка,
звеня, уносит плиты прочь.
«Уйдите, старая кокотка,
вчера увянувшая ночь!»

Ничьих свиданий на рассвете
несмелый шум не шелестел,
пока черемуховый ветер
не сбросил брызги на листе.

И воздух стал – нежнее шелка,
прильнув к плечам, прильнув к домам,
а соловей его исщелкал
и в клочья ветер изорвал!