Николай Асеев - Избранное

Под теплым весенним крутым дождем
стоит ваш дом.
Всех сладких весенних дождей вождем
молчит ваш дом.
Струится, бормочет и каплет с крыш
весна и тишь.
Мы с домом под ливнем – мокры, как мышь..
Струится с крыш.
Мы с ливнем вдвоем на крыльце твоем
о весне поем.
Со сладким весенним дождем вдвоем –
на крыльце твоем.

Ночь соблазнительна. Сами светят
синью своей небеса.
Как хорошо, что весна на свете!
Как это описать?
Только прислушайся, только приблизься, –
как эти ветви сочны!..
Слышишь, как сами шевелятся листья
этих деревьев ночных?
Этих ветвей, еще тонких и слабых,
чуешь победную дрожь?

Как этот тонкий и радостный запах
в каждую голову вхож!..
Рука тяжелая, прохладная,
легла доверчиво на эту,
как кисть большая виноградная,
захолодевшая к рассвету.
Я знаю всю тебя по пальчикам,
по прядке, где пробора грядка,
и сколько в жизни было мальчиков,
и как с теперешним несладко.
И часто за тебя мне боязно,
что кто-нибудь еще и кроме
такую тонкую у пояса
тебя возьмет и переломит.
И ты пойдешь свой пыл раздаривать,
и станут гаснуть окна дома,
и станет повторенье старого
тебе – до ужаса знакомо.
И ты пойдешь свой пыл растрачивать.
Пока ж с весной не распрощаться,
давай всерьез, по-настоящему,
поговорим с тобой про счастье.

Помнишь: поезд, радостен и скор,
скатывался с гор,
темным лоском ливня остеклен,
падал под уклон.
Машинист, должно быть, не жалел угля,
разгонял стремглав.
Паровоз, должно быть, не жалел колес,
нажимал всерьез.
Это было счастье. Счастьем зашатав,
грохотал состав.
Этот грохот, этот запах смол
и сейчас не смолк.
Он стоит, застыв на всех парах,
как туман в горах.

Губы, перетравленные ложью,
сложенной на тысячу ладов;
груди, перетроганные дрожью
рано наступивших холодов.

По одной-единственной примете,
как охотник птицу по перу,
помнишь, я предсказывал про эти
меркнувшие окна ввечеру.

Молодость твоя пройдет впустую,
никого путем не обожжет,
колесом впустую, вхолостую
перекати-полем пропадет.

Именно такая, не иная
все она мне чудится кругом;
может, про нее я вспоминаю
чаще, чем о чем-нибудь другом.

Ты хотела спеться и сдружиться
и подушкой бросить на кровать,
что должно носиться и кружиться
и тревогой-ветром обдавать.

Напиши хоть раз ко мне
      такое же большое
и такое ж
   жаркое письмо,
чтоб оно
   топорщилось листвою
и неслось
   по воздуху само.
Чтоб шумели
    шелковые ветви,
словно губы,
    спутавшись на «ты».
Чтоб сияла
   марка на конверте
желтоглазым
   зайцем золотым.
Чтоб кололись буквы,
      точно иглы,
растопившись
    в солнечном огне.
Чтобы синь,
   которой мы достигли,
взоры
  заволакивала мне.
Чтоб потом,
   в нахмуренные хвои
точно,
  ночь вошла темным-темна…
Чтобы все нам
    чувствовалось вдвое,
как вдвоем
   гляделось из окна.
Чтоб до часа утра,
     до шести нам,
голову
  откинув на руке,
пахло земляникой
     и жасмином
в каждой
   перечеркнутой строке.
У жасмина
   запах свежей кожи,
земляникой
   млеет леса страсть.
Чтоб и позже –
    осенью погожей –
нам не разойтись,
     не запропасть.
Только знаю:
    так ты не напишешь…
Стоит мне
   на месяц отойти –
по-другому
   думаешь и дышишь,
о другом
   ты думаешь пути.
И другие дни
    тебе по нраву,
по-другому
   смотришься в зрачки…
И письмо
   про новую забаву
разорву я накрест,
     на клочки.

Глиссером
   по вечерней
      медной,
тускло плавящейся
      Оке
с дорогою,
   неверной,
      бедной
схолодавшей
    рукой в руке.
Брызгами
   разлетаясь на стены,
за кормою
   кипит вода!
Все безрадостнее,
     все явственней
ветер за плечи
    рвет года;
зеркалами огня
    кровавыми
на осколки
   разбивши плес,
над беспамятными
     провалами
он былое,
   свистя, унес.
Что тут памяти
    тускло вспыхивать,
берега
  зазря волновать!
Эта выдумка
    вечера тихого
неудачна
   и не нова.
Этот путь,
   прорезаемый глиссером
в предвечерний
     речной туман, –
наш,
  усыпанный водным бисером,
завершающийся
     роман.
Берега
  отдаются сумеркам
под жестокую
    медь зари.
Ночь летит
   с парашюта кувырком,
как ни вспыхивай,
     ни гори.
За спиною
   режет пропеллер
наше прошлое
    без следа…
Берега
  навзрыд захрапели,
и без памяти
    спит вода.

Шел дождь. Был вечер нехорош,
недобрый, неуклюжий.
Он извивался у калош
сырой гадюкой – лужей.

Был ветер въедлив, липок, лжив,
зудел и ныл со злости;
не только в помыслах кружил, –
завинчивался в кости.

Небес тяжелая пола
до тротуаров висла.
Такая небываль была,
что все лишалось смысла.

Такая ночь, без слов, без звезд,
такая мразь по коже,
что стало все это – до слез
на правду непохоже.

Такая мраку благодать
без чувств и без созвездий,
что женщина могла отдать
себя в любом подъезде.

Отдать без слов, отдать зазря
у первого порога.
Шел дождь. Шла ночь. Была заря
отложена без срока.

Был ветер въедлив, скользок мрак,
был вечер непроглядный…
И вот оно случилось так,
неласково, неладно.

Он молод был, он баки брил,
он глуп был, как колода,
он был рождения верзил
не нашего приплода.

Читатель лист перевернет
и скажет: «Что за враки?
Ну где в тридцать четвертый год
ты встретишь эти баки?»

Клянусь тебе, такие есть
с тобой бок о бок, рядом,
что нашу жизнь и нашу честь
крысиным травят ядом.

Сырою ночью, смутной тьмой
меж луж и туч таятся.
А ты – воротишься домой,
и фонари двоятся.

Двоится жизнь, двоится явь,
и – верь не верь про это –
хотя бы влет, хотя бы вплавь
пробиться до рассвета.

Хоть всей премудрости тома
подставь себе под локоть…
А женщина? Она – сама.
Ее – не надо трогать.

Смотри! Обернись! Ведь не поздно.
Я не угрожаю, но – жаль…
И небо не будет звездно,
и ветви остынут дрожа.