Николай Асеев - Избранное

Так живут они покамест,
к камским берегам прикамясь.
Колыхаясь у борта
волны плещут возле рта.
Но проходят жизни сроки,
не оставив и следа:
все укоры и упреки
замолкают навсегда.
Так и всех умчат отсюда,
смоют с берега дожди:
вековечная простуда
человеческой вражды.

Одно в мозгу:
«Домой, в Москву!»

В первую
прожитую войну
ты сохранил от смертей
жену.
Сколько вам вместе
грозило их:
пуля, холера,
чума и тиф!

Ты рядового
шинель сносил,
помощи
ни у кого не просил;
в кипени
воинских волн гребя,
ты лишь рассчитывал
на себя…

Правда, кругом –
лишь в вагон застучи –
сразу б откликнулись
бородачи:
тридцать четвертый
стрелковый
не продавал за целковый!

Что же теперь-то,
как стал седей,
ты понадеялся
на людей?
Сам себя отдал
на ихний суд,
веря, что выручат,
что спасут,
всею штыков щетиной
вставши,
как друг единый!

Тридцать четвертого
нет полка,
поступь его
замерла, гулка,
взмет его рук походный,
счет номеров повзводный…

Был у тебя
закадычный друг –
ты его поразменял на двух;
четверо сделалось
из двоих;
тысячи стали
друзей твоих.

Только куда ж они
делись все?
Так и сошли,
как туман по росе,
так и развеялись
по фронтам,
неуследимы
ни здесь, ни там…

Горькой обидой
меня не клейми…
Земля из-под ног
уплывала, скользя.
Я пробивался к тебе,
но – пойми,
я прорывался к тебе,
но – нельзя!

Я столько и так
про тебя писал,
что, если были бы небеса,
они бы услышали
мой призыв,
они бы сошли к нам
на низы!..
Но нет у небес
ни ушей, ни глаз,
не видят они
и не слышат нас.

Те же на небе детали,
тот же воздух,
тот же зной,
так же ласточки летали,
только нет
тебя со мной.

Четверть века
жили вместе,
вместе, мнили, умирать,
а теперь
я даже вести
не могу тебе подать.

Нет, не бомбы гром
мне страшен,
он убьет – ударит враз, –
равнодушье серых пашен,
безразличье чуждых глаз.

Раздуваемая вечно,
как пустой кузнечный мех,
беспощадно, бессердечно
ссылка вечная на всех.

Мне никогда
себе не простить:
как я смог ее отпустить!
Как я смел доверить другим
скрыть ее в этот жар,
в этот дым!
Как мне не было
слать ее жаль
в немилосердную
эту даль?!

Думал: ведь стрелочники-то
свои?
Почвы под рельсом
родной слои?
Где-то ведь есть
впереди водоем,
где мы напьемся
с нею вдвоем?!

Нет водоема –
земля суха.
О, долети ж до нее, строка
слов моих,
слез моих,
души моей,
жар ее губ охлади,
обвей!

Может быть, можно
еще вернуть,
можно, может быть,
сохранить?
Ведь не до дна ж
докричалась грудь,
не до конца
натянулась нить?!

Нет! Ничего не возвратишь.
Нравоучительный голос
сух.
Стих перед ним,
как речной камыш,
к шелесту нашему
слух их глух.

Не обвиняй же меня,
жена;
сердце мое
смертельно скорбит:
душу, как кожу,
эта война
кровью запекшеюся
дубит.

Через ветер, через вьюгу,
через сумрак ледяной
мы бросаемся друг к другу:
«Где ты
Здесь ли ты со мной?»

Проверяя души неложность,
крепость дружеской руки –
это тоже наша должность
всякой догме вопреки.

Не гнездо свое куличье
возвышаю я, хваля, –
Человечности обличье
завтра взалчет
вся земля.

Потому всегда, повсюду
на поверхности земной
как во сне, метаться буду.
«Где ты?
Здесь ли ты со мной?»

…Спасибо тебе,
городок на Каме –
глубокий,
надежный советский тыл –
что с нашею прозою
и стихами
ты нас не обидел
и приютил.

Остаток
забытого царства Булгарского
без имени кличущий Каму –
«Река»,
ты в воду гляделся
темно и неласково,
на то,
как проносятся мимо века.

Я помню,
как ты из-за мыса выступил,
впервые пред нами
открывшись вдали,
весь противореча названию
Чистополь, –
по горло в грязи
и по пояс в пыли.

Ты встретил нас
шипом своих сковородок,
солидным покачиваньем
на всех перекрестках,
на всех поворотах
учить нас
науке терпенья готов.

И первым ребячьим
забытым уроком
гусиных семейств
и лохматых дворняг –
был вывод,
что смысл
не в житье одиноком, –
что жизнь
заключается в сильных корнях;

Что грязи и пыли
не надо пугаться;
что почва
здесь так глубока и жирна, –
что в самой природе ее –
богатство,
обилье,
и пышность,
и сила зерна!

Здесь что ни посадишь –
растет и плодится,
чуть в землю –
обратно земля отдает;
здесь почва
сама заставляет трудиться
и чуть ли сама за себя
не поет!

На окнах
такие пылают герани,
такие наплывы
соцветий густых,
что, кажется, слышишь
желаний сгоранье
и новое возникновение их.

И здесь –
это вовсе не вычурный вымысел –
горит наше будущее на примусе…

Но если
в природе,
в растительном чуде,
здесь каждый обласкан
и стебель и ствол,
то кажется –
в хмуром,
натруженном люде
еще ни единый росток
не процвел.

Слушай, друг,
оглянись вокруг,
присмотрись вкруг себя
попристальней –
к лицам толп
вокзалов и пристаней…

Видишь:
харкая и матерясь,
по тротуарам мечется
плохо одетое,
скверно обутое
мужественное человечество!

Оно,
сделавшее все эти вещи:
дома, сапоги, бутылки,
солдат, письмоносцев, старух, –
не хочет своей судьбы
выпускать из собственных рук;

Оно мечется, мучится, мочится,
мычит от горя и боли,
желая жить
по собственной воле…

Обвинить ли его за это?!
Нет, не в этом судьба поэта!
Поэт
должен быть со своим народом,
он должен быть близок
к его невзгодам.

Какая рань,
какая муть,
и грязь, и рвань,
и тьма, и жуть!
Остатки каких-то племен обветшалых,
кочующие на пристанях и вокзалах.

Какое ошметье,
какое отребье,
уж не разговор,
а ворчанье утробье,
и водочный дух,
и свист воровской,
и брань молодух –
вот вид городской;
и бельма ворочающий гадальщик,
вещающий
о временах преходящих…