Николай Асеев - Избранное

Стрелок следил
во все глаза
за наступленьем неприятеля,
а на винтовку стрекоза
крыло хрустальное приладила.

И разобрал пехоту смех
на странные
природы действия, –
при обстоятельствах
при всех
блистающей,
как в годы детские.

И вот –
сама шагай нога –
так в наступленье
цепи хлынули,
и откатилась тень врага
назад
обломанными крыльями.

И грянул сверху бомбовоз,
и батареи
зев разинули –
за синь небес,
за бархат роз,
за счастья
крылья стрекозиные.

Это – медленный рассказ,
как полет
туч.
Это Северный Кавказ –
мощный взмет
круч.

Здесь ни пеший, ни ездок
не пройдет
скор,–
через Нальчик и Моздок
смотрит смерть
c гop.

Все затянется корой,
схлынет в шум
рек.
Грозный год сорок второй
не забыть
ввек!

Враг ударил на Черкесск,
Пятигорск
пал.

Враг пошел наперерез
вековых
скал.

По долине Теберды,
через горб –
мост
перекинул он ряды,
растянул
хвост.

Он преграды прорывал,
бил гранат
град,
на Клухорский перевал
подымал
взгляд.

Вот куда он залетел,
до каких
мест!
В сердце гор он захотел
вбить кривой
крест.

Подымалось на дыбы
все –
врагу встречь:
корнем вверх пошли дубы
на завал
лечь.

На альпийские луга
с ледников
сверк,
чтоб скользящая нога
не прошла
вверх.

Злобно щерил враг клыки,
щурил злой
глаз.
Волчьи горные полки
тщились сбить
нас.

Но у наших медвежат
не был дух
слаб, –
враг был стиснут и зажат
между их
лап.

Захрустел его костяк,
унялась
спесь,
и недолго он в гостях
побывал
здесь.

Обвалился грязи груз,
вновь чиста
даль.
Не склонился Эльбрус
под его
сталь.

Это – медленный рассказ,
тяжкий ход
туч.
Это Северный Кавказ –
мощный взмет
круч.

Здесь ни пеший, ни ездок
не пройдет
скор, –
через Нальчик и Моздок
шел громов
спор!

Это невероятно:
камни дорог в крови,
в прачечных ржавые пятна,
а люди – туда и обратно,
туда и обратно,
как ничего не случилось,
как муравьи!
Это невыразимо:
взрывов в глазах столбы,
а люди – все мимо и мимо,
мимо своей незримой,
неотвратимой
судьбы!

Тел неоплаканных груды,
дум недодуманных дни…
Люди не любят чуда:
горы пустой посуды,
суды да пересуды,
слухи да сплетни одни.

Так же стригут бородки,
так же влачат кули,
так же по стопке водки
лихо вливают в глотки,
так же читают сводки,
точно война – вдали!..

Голову забинтовала
белым бинтом земля.
Скошенный рот подвала
хмуро зевает – мало
телу уюта,
мало душам тепла суля.

Не рассказать про геройство
серым, сухим языком!
Это – отчаянных свойство!..
В землю вгрызись и заройся
вместе с пехотным полком, –
вот тогда, может быть, тоже
будешь понятье иметь:
вместо наигранной дрожи –
злую чувствительность кожи,
глотки простуженной медь…

Может, и сможешь похоже
это геройство воспеть.

Отворачиваясь от Москвы,
огибая мели и мыски,
пароход «Григорий Пирогов»
от родных уходит берегов…

Южная гавань в зарю оплавлена.
Вот и Москва позади оставлена.
Кружатся склады, трубы, мосты,
но и от труб уже след простыл.
Мирно зеленеющий осот
водяную тишь да гладь сосет,
хоть еще на подмосковных шлюзах
люди помнят о гремучих грузах;
и ведется разговор с опаской:
как тряхнуло давеча фугаской.
Глаз нет-нет да и пошарит по небу:
не видать ли на небе чего-нибудь?
Но прошло еще часов с пяток,
закипает в кубе кипяток,
и разговоры более мирные,
и бутерброды более жирные.
Расскажут раз по пятьдесят
о том, как пойман диверсант,
о том, что, может, он вблизи!
А где? Поди, сообрази!
Но, уходя на восток от Перервы,
ослабевают гудящие нервы.
Низкобережна и широка,
их принимает в объятья Ока.
На пристанях, проходимых мимо,
человечья натура зрима.
Балансируя головоломно,
прет взбудораженная Коломна.
Хошь – оставайся, хошь – поезжай:
прет, на дыбы подымаясь, Рязань,
Люди отталкивают друг друга,
густо теснясь, выпирают дух.
В детский плач и женскую ругань
грузно въезжает зеленый сундук.
Кто-то с диваном, кто-то со шкафом:
не пропадать же доброму прахом!
Люди из трюма смотрят угрюмо,
холодом веет жестокая дума.
Глаз примеряет, и ус усмехается,
будто от них пароход колыхается.

Обитатели верхних кают
грозно стоят за фанерный уют.
С верхней палубы мамы и папы
спорят, придерживая шляпы;
о специальностях тараторя,
отбивают места в коридоре.
Пап из Внешторга и мам в Лакокраске
только затем и щадили фугаски,
чтоб, надуваясь от спеси и злобы,
криком они разрывали утробы.
«Эллочка с коклюшем! Симочка с корью!»
козыряют ребячьей хворью;
и далеко еще на заливах
эхо их голосов визгливых.
Это люди? – Это орда,
заливающая города.
Сколько нужно еще столетий,
чтобы дружба стала на свете?
Куда они едут? Вернее, откуда?
Добра не спасают, сбегая от худа!
Оттуда, где пухнут фугасные взрывы,
где сивых пожаров багровые гривы;
где ночь, точно грифельная доска,
исчерченная прожекторным мелом;
где сердце захватывает тоска
и останавливает онемелым.

За пароходом звенела волна.
За пароходом темнела война.

Сколько шума, сколько гама
по тебе несется, Кама!
Сколько яростного вздора
искривленных в спорах ртов,
скорлупы яичной сора
сколько скинуто с бортов!
Позабыв родной уют,
растеряв родных и близких,
в воду беженцы плюют
в детских выкриках и визгах.
Шевелит волна седая
окипающей каймой,
и плывут они, рыдая,
над раскрытою сумой.

Как же быть и что тут выдумать,
как утешить и развлечь
этих видимо-невидимо
отягченных спин и плеч?
Как их вновь развеселить?
В чьих домах их расселить?
Эх, споем-ка понемногу,
но из жизни, не из книг;
завернув «собачью ногу»,
позабудемся на миг.

«Эх, Кама-панорама,
не навеки нам дружить!
Сколько раз, ответь нам прямо,
поворачивать-кружить?
Эх, Кама, упряма,
четыре узла!
Куда ты нас, мама,
скажи, завезла?»

Поднялась заря над Камой,
заиграли берега:
из парчи камчатой самой
понападали снега.
Как пойдет по Каме сало –
уплывай, пока не стала.
Уезжай, пока не поздно,
отправляйся без обид,
пока речка не морозна,
пока кровь не ознобит.