Николай Асеев - Избранное

Взгляни, улыбнись, еще встанешь,
еще подойдешь, как тогда.
Да нет, не вернешь, не растянешь
спрессованные года.

И ты не найдешь в себе силы,
а я не придумаю слов.
Что было – под корень скосило,
что было-быльем поросло.

Ты меня смертельно обидела.
Подождала, подстерегла,
злее самого злого грабителя
оглушила из-за угла.

Я и так и этак прикладываю,
как из памяти вырвать верней
эту осень сырую, проклятую,
обнажившую все до корней.

Как рваный осколок в мозгу,
как сабельную примету,
я сгладить никак не могу
свинцовую оторопь эту.

От ногтя до ногтя, с подошв до кистей
я всё обвиняю в тебе:
смешенье упрямства и темных страстей
и сдачу на милость судьбе.

Я верил, что новый откроется свет –
конец лихорадки тупой,
а это – все тот же протоптанный след
для стада – на водопой.

Так нет же! Не будет так! Не хочу!
Пусть лучше – враждебный взгляд.
И сам отучусь, и тебя отучу
от жалоб, от слез, от клятв.

Прощай! Мне милее холодный лед,
чем ложью зажатый рот.
Со мною, должно быть, сдружится зима
скорее, чем ты сама.

Прощай! Я, должно быть, тебя не любил.
Любил бы – наверно, простил.
А может, впустую растраченный пыл
мне стал самому постыл.

Стране
  не до слез,
     не до шуток:
у ней
  боевые дела, –
я видел,
   как на парашютах
бросаются
   люди с крыла.
Твой взгляд разгорится,
      завистлив,
румянец
   скулу обольет,
следя,
  как, мелькнувши,
      повисли
в отвесный
   парящий полет.
Сердца их,
   рванув на мгновенье,
забились
   сильней и ровней.
Вот это –
   и есть вдохновенье
прилаженных
    прочно ремней.
Казалось:
   уж воздух их выпил,
и горем
   примята толпа,
и вдруг,
  как надежда,
      как вымпел,
расправился
    желтый тюльпан!
Барахтаться
    и кувыркаться
на быстром
    отвесном пути
и в шелковом
    шуме каркаса
внезапно
   опору найти.
Страна моя!
    Где набрала ты
таких
  нарассказанных слов?
Здесь молодость
     бродит крылата
и старость
   не клонит голов.
И самая ревность
     и зависть
глядят,
  запрокинувшись,
      ввысь,
единственной
    мыслью терзаясь:
таким же
   полетом нестись.

Что такое счастье,
милый друг?
Что такое счастье
близких двух?

Выйдут москвичи из норок,
в белом все, в летнем все,
поглядеть, как на планерах
дни взмывают над шоссе.

По шоссе шуршат машины
на лету, налегке.
Тополевые пушины –
по Москве по реке.
А по лесу, по опушке,
здесь, у всех же на виду,
тесно сдвинуто друг к дружке,
на серебряном ходу
едет счастье краем леса.
По опушке по лесной
пахнет хвоевым навесом,
разомлелою сосной.
Едет счастье, едет, едет,
еле слышен шины хруст,
медленно на велосипеде
катит драгоценный груз.
Он руками обнял стан ей,
самый близкий, самый свой.
А вокруг зари блистанье,
запах ветра, шелест хвои.
Милая бочком уселась
у рогатого руля.
Ветер проявляет смелость,
краем платья шевеля.
Едет счастье, едет, едет
здесь, у всех же под рукой, –
медленно на велосипеде
ощущается щекой.
Чуть поблескивают спицы
в искрах солнечных лучей.
Хорошо им, видно, спится
друг у друга на плече.
А вокруг Москва в нарядах.
а вокруг весна в цвету,
Красной Армии порядок,
и – планеры в высоту.
Что ж такое счастье
близких двух?
Вот оно какое,
милый друг!

Война в наши двери стучится,
предательски ломит в окно, –
ну что же, ведь это случиться
когда-нибудь было должно!

Об этом и в песнях мы пели,
и думали столько годов:
за нами высокие цели,
чтоб каждый был драться готов.

Охвачена мыслью одною,
всей массой объединена,
встает большевистской стеною
взволнованная страна.

Не будем ни хвастать, ни охать:
нам в мире с фашизмом – не быть;
кровавую руку – по локоть
должны мы ему обрубить.

Вперед – и без останова!
Фашизм разгромим навсегда,
чтоб это проклятое слово
исчезло с земли без следа;

Чтоб эти кровавые руки
детей не пугали в ночах;
чтоб ихней звериной науки
погас зараженный очаг.

Вперед – и победа за нами,
за славной советской самой
гордящейся сыновьями
двухсотмиллионной семьей!

Ребенок вдали закричал:
«Не надо, не надо, не надо!»
Пронзительный крик отвечал
на то, чему сердце не радо,

На то, чему чужды зрачки,
и губы, и руки, и ноги;
разодрано время в клочки
стенаньем воздушной тревоги.

Вот так начиналась война,
пред нею – все звуки не громки:
качнется квартиры стена,
и рухнут на плечи обломки.

Ударит тяжелый снаряд,
размечет железо и камень, –
и старые стены горят,
нетронутые веками.

Все стало непрочным, как дым,
и думалось горестно людям:
«Умрем или победим!»
Мы этих времен не забудем.

Потом мы привыкли к войне
и стали носить ее имя,
и стали, обычны вполне
детали ее – бытовыми.

Набухши ее молоком,
дыханьем ее ядовитым,
мы взгляд устремляли мельком
к обманам ее и обидам.

Мы стали до губ тяжелеть
под всем, что на сердце сгружалось.
Железо ли надо жалеть?
Железо не знает про жалость!

И только на душах налет,
как бы от гранильного шлака,
ее непомерных тягот,
ее несводимого знака.

Мы сами втянулись в валы
стальных и железных прокатов
и сами вложились в стволы
нацеленных автоматов.

Поэтому – неотвратим –
растет наш напор, прибывая;
мы сами, как пули, летим,
сквозь воздух летим, запевая.

Сквозь время летим и поем
и светимся сами от пенья –
о самом большом, о своем
предел перешедшем терпенье.

Уже нас назад не вернуть,
мы порохом пущены в дело,
навеки проложенный путь
должны долететь до предела.

Рукой нас теперь не словить,
как взмывшую в небо комету,
бронею не остановить, –
на свете брони такой нету.

Мы насквозь ее просверлим,
куда бы враги ни засели,
покуда не дрогнет Берлин,
пока не ударим по цели!