Николай Асеев - Избранное

Летят облака, как битый лед,
весенний колотый лед,
и синь сквозит, высока, далека,
сквозь медленный их полет;

Летят облака, летят облака,
как в мелких осколках лед,
и синь холодна, и синь далека
сквозит и холодом льнет;

И вот облака превращаются в лен,
и лед истончается в лен,
и лед и лен уже отдален,
и снова синь небосклон!

Деревья растут убежденно
и утро, и вечер, и ночь,
деревья растут каждоденно –
стоишь ли, уходишь ли прочь;

Их свежие сильные токи
стволов утвержденных ряды
доносят до крон до высоких –
насосами – струи воды;

Чтобы волны ее протекали
не только по ложу ручья,
а кверху, по вертикалям,
воздушную сухость мягча;

И, листья с ветвей не роняя,
ловя дуновенье прохлад,
растут, у корней охраняя
потока серебряный клад.

Меж зеленью и водою
великий союз заключен.
Давай же мы будем с тобою:
я – зеленью, – ты ключом!

Над лесами ходят грозы,
сосны гнутся,
проливные с неба слезы
ливнем льются.

Слон небес трубит свирепо –
блещут бивни,
целый месяц тмится небо,
хлещут ливни.

Что с тобой мы делать будем
в вихре молний?
Сядем, жизнь свою обсудим
поспокойней.

Что нам грозы, что нам ливни,
дождь стеною?
Пусть гремит все непрерывней:
ты ж – со мною!

Утренняя песня дрозда,
вылетевшего из гнезда;
в небе – сверкающая,
переливающаяся
утренняя звезда…

О, если бы всюду, везде
думать об этой звезде,
помнить
об этом дрозде!

Над морем наклонилась туча,
синя, сурова и сверкуча;
но я ее дыханьем сдую,
сырую, серую, седую.

На сердце навалилась злоба,
тупа, угрюма, низколоба;
но я ее глухую ношу
биеньем сердца
с сердца сброшу.

Мы здесь жили
в сообществе ласточек,
муравьев и пчел;
их,
трепещущих, блещущих, пляшущих,
я числа не счел…

И «павлиньего глаза» пыланье,
изумрудных стрекоз слюда
пробуждают в нас вновь желанье
возвратиться сюда.

Ведь есть же такие счастливцы,
что ранней осенней порой
следят, как горят чернобривцы,
склонившись над грядкой сырой!

Их жарким дыханьем согрето
и пахнет, как в пробке вино,
осеннее позднее лето,
дождями на нет сведено.

Давай же копаться и рыться
в подмерзнувших комьях земли,
чтоб в будущий год чернобривцы,
как жар, в холода расцвели!

Как переменчива погода:
то резкий холод, то тепло;
то праздник птичьего народа,
то песня прячется в дупло…

Казалось бы, пора к отлету:
уже сентябрь в седой росе, –
так нет, не отобьешь охоту
к рябин раскинутой красе!

Срывает ветер сучья сосен,
скрипит о лете тонкий ствол.
Тех жалоб звук непереносен! –
О чем? Что жаркий день отцвел?

Но мы поэтому не станем
печалиться прохладным днем,
слезой лица не затуманим,
а вспыхнем пламенем багряным –
рябин пылающим огнем.

Пел торжественно петух,
пар курился на задворье,
звездный жар почти потух,
пел петух весны предзорье.

Шли часы такой поры:
голоса примолкли раций,
столяры за топоры
не подумывали браться.

Всех сморило по весне…
Птицы, звери, ребятишки –
все тонули в сладком сне,
головы уткнув под мышки.

Пел петух зарю не зря
мглистым утром до рассвета,
и пришла к нему заря
ярко-огненного цвета;

Вся закутана в туман,
словно в призрачной косынке,
от нее весь лес румян,
искорки в любой росинке!..

Пел торжественно петух,
эхом лес перекликался,
ранний мир сиял вокруг –
весь в лучах переливался.

Тихо-тихо сидят снегири на снегу
меж стеблей прошлогодней крапивы;
я тебе до конца описать не смогу,
как они и бедны и красивы!

Тихо-тихо клюют на крапиве зерно, –
без кормежки прожить не шутки! –
пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно,
да хоть что-нибудь будет в желудке.

Тихо-тихо сидят на снегу снегири –
на головках бобровые шапочки;
у самца на груди отраженье зари,
скромно-серые перья на самочке.

Поскакали вприпрыжку один за другой
по своей подкрапивенской улице;
небо взмыло над ними высокой дугой,
снег последний поземкою курится.

И такая вокруг снегирей тишина,
так они никого не пугаются,
и так явен их поиск скупого зерна,
что понятно: весна надвигается!

В зимний вечер из потемок
появляется котенок:
сверху сер, а снизу бел,
очень горд и очень смел.

Называется он Тёшка,
ясноглаз, и шерсть густа,
хоть его мамаша, кошка,
совершенно без хвоста.

Принесли его в квартиру.
Был он робок – дрожь и страх!
Путешествовать по миру
начал он, уйдя под шкаф.

Просидевши там день целый,
к ночи вышел оробелый,
весь в пыли, глаза круглы,
стал обнюхивать углы.

Кто б сказал об этой крошке,
чем окажется она?
Кто б тогда увидел в Тёшке
игруна и прыгуна?

Непоседа и задира –
чашки, миски кверху дном!
От его затей квартира
прямо ходит ходуном.

Все, что двигается, вьется,
что качается, дрожит,
перепархивает, льется, –
Тёшке голову кружит.

Маятник часы качают –
надо их остановить.
Мухи в комнате летают –
надо их переловить.

На столы с размаху прыгал,
не удерживая пыл.
Все, что можно двигать, – двигал,
что сумел свалить, – валил.

На боку лежит кастрюля,
дребезжит, кружась, стакан,
а котенок, словно пуля,
через стулья – на диван.

Он по-всякому проказил,
непоседлив и лукав;
он по шубам ловко лазил
и выглядывал в рукав.

Он таскал зубные щетки,
он очки носил в зубах,
норовил куснуть подметки,
вис на вороте рубах.

Лишь с утра он просыпался,
выгнув спину, как верблюд,
он за дело принимался,
за котячий мелкий труд: