Николай Асеев - Избранное

Обширные русские дали,
где люди свой край полюбили,
где – как бы они ни страдали –
достоинству не изменили.

Хоть будни их многотрудны,
но неисчерпаемы силы,
лишь трутни, плетущие плутни,
пятнают величье России.

Как туши их пышно здоровы –
не лезут в мундиры и фраки, –
густы Собакевича брови,
Ноздрева растрепаны баки.

Поймать, обличить их природу,
потребовать грозно к ответу,
на чистую вывести воду! –
вот родины голос поэту.

Не жилетом, модно сшитым,
не пробором тщательным, –
был он самым знаменитым
русским писателем.

Он толкался в гуще люда,
битого да мятого,
видел, где темно и худо, –
все на ус наматывал.

Вот он нынче на базаре,
где ряды торговые.
В шашки режутся в азарте
рядчики толковые.

Дуя в блюдце с чаем чинно,
сахарок прикусывая,
шапку двигает купчина –
бородища русая.

Ветер был в тот день порывист,
пух вздувал на курице,
пыль столбом – чуть глаз не выест,
круговерть на улице.

Преотличнейшую шляпу
с лентою атласною
ветер, уцепивши в лапу,
сунул в лужу грязную.

Превосходнейшую шляпу,
белую, пуховую,
так сподобило заляпать –
хоть меняй на новую!

Вот выходит он из лавки
в новой шляпе выбранной,
эту бросил на прилавке,
грязь и ветер выбранив…

Все соседи набегали
в лавку ту, завидуя,
толковали, примеряли
шляпу знаменитую.

Все сидельцы собралися,
шляпу с чувством трогали,
умиленнейшие лица –
говорят о Гоголе:

«В любом городе-посаде
изо всех отличь его, –
завлекательный писатель –
вывел городничего.

Всем нам шляпа тесновата:
не в котел головушка,
а ума-то в ней – палата!
Мал, да смел соловушка!»

Худой, изможденный, в халате,
идет он, осилив тревогу,
по горниц пустой анфиладе:
«Свети, казачонок, дорогу!»

Ну вот он перед камином,
ни сердца родного, ни друга,
заклятый зловещим аминем,
толпой изуверов запуган.

В глазах еще искры рябили,
на сердце темно и угарно:
«Не гарно мы, хлопче, зробыли,
не добре, не гарно!»

…А может, не так это было,
и не был пленен его разум, –
и ревность славянофила
снабдила нас этим рассказом?

И, может, рассказ этот ложен –
рожденная смертью химера, –
а был его труд уничтожен
холодной рукой изувера?..

Какие там были событья!
Какие безмерные дали!..
Каких горизонтов открытья
читателя там ожидали!

Там новый герой намечался
(спиной холодок пробегает),
для тройки там путь расстилался,
и вот это все – пропадает!

…Роскошно раскинулись степи,
шумит молодая природа.
«Мой труд не рассыпался в пепел,
мой голос дошел до народа!

Затем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинул, уехав,
что верил в бессмертия славу,
что слышал грядущего эхо!»

Умолкнут все звуки былого,
промчатся все призраки мимо,
лишь вечно горящее слово
навеки неиспепелимо!

От скольких людей я завишу:
от тех, кто посеял зерно,
от тех, кто чинил мою крышу,
кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,
кто прочно стачал сапоги,
кто в сердце вселил мне надежду,
что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод,
снабдил меня свежей водой,
кто молвил мне доброе слово,
когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим
призывов, сигналов, звонков,
доставки газеты и писем,
рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера,
их силы, их речи родной,
от лучшего в мире мотора,
что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю?
Не сею, не жну, не пашу –
по улицам праздно гуляю
да разве стихи напишу…

Но доброе зреет зерно в них
тяжелою красотой –
не чертополох, не терновник,
не дикий осот густой.

Нагреется калорифер,
осветится кабинет,
и жаром наполнятся рифмы,
и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума
большой суеты мировой
к стихам присмотрись и подумай,
реши: «Это стоит того!»

Я пишу обо всем,
     что приходит мне в голову
и до сердца доходит;
что веселого
    или тяжелого
наблюдаемо мной
     в природе.
А приходит мне в голову
       самое лучшее
из лучших:
пробирающийся
     сквозь иглы колючие
солнечный лучик,
пробивающаяся
     между плит исхоженных
молодая травинка,
выступающая
    от чувств восторженных
на глазах слезинка;
все, что в жизни,
     пестрея,
       встретится
на пути-дороге;
все, что сердцем
     в груди отметится, –
радости и тревоги.
И – хоть нравится,
     хоть не нравится
эта кипень слова, –
за величие народа
     здравицу
поднимаю стихами снова.

Был ведь свод небес голубой?
Бил ведь в скалы морской прибой?..
Будь доволен своей судьбой –
оставайся самим собой.

Помнишь, вился дым над трубой?
Воркотню голубей над избой?
Подоконник с витой резьбой?..
Будь доволен своей судьбой.

Лес был весь от солнца рябой,
шли ребята веселой гурьбой –
лезть на сучья, на птичий разбой,
пересвистываясь меж собой.

Ведал вкус не дурой губой,
не дул в ус пред дурой-судьбой,
не сходился с дружбой любой –
оставался самим собой.

Мята, кашка и зверобой
пахли сладко перед косьбой,
гром гремел нестрашной пальбой,
словно сказочный Громобой.

Не хвались удач похвальбой,
не кичись по жизни гульбой,
не тревожь никого мольбой –
оставайся самим собой.

Если сердце бьет вперебой,
если боль вздымает дыбой, –
не меняйся ни с кем судьбой –
оставайся самим собой!

Июль задышал и зацвел
расплавленным липовым цветом,
и каждой из тысячей пчел
достойно назваться поэтом.

Ведь так они дружно поют
и так неустанна их муза,
что полнится ульев уют
запасами сладкого груза.

А те, кто нарушит их труд
и песню медового лада,
почувствуют огненный зуд
и разницу – меда и яда.