Николай Асеев - Избранное

Поутру рано
    встанемте
и – на катки,
сменив на лыжи
     валенки
и на коньки.

Помчимся
   пританцовывая,
забелим бровь, –
на щечках враз
    пунцовая
зардеет кровь.

И лыжни вновь проложены,
и вдаль бегом;
и сахарно-морожено
блестит кругом!

Вот опять
соловей
со своей
стародавнею песнею…
Ей пора бы давно уж
на пенсию!

Да и сам соловей
инвалид…
Отчего ж –
лишь осыплет руладами –
волоса
холодок шевелит
и становятся души
крылатыми?!

Песне тысячи лет,
а нова:
будто только что
полночью сложена;
от нее
и луна,
и трава,
и деревья
стоят завороженно.

Песне тысячи лет,
а жива:
с нею вольно
и радостно дышится;
в ней
почти человечьи слова,
отпечатавшись в воздухе,
слышатся.

Те слова
о бессмертье страстей,
о блаженстве,
предельном страданию;
будто нет на земле новостей,
кроме тех,
что как мир стародавние.

Вот каков
этот старый певец,
заклинающий
звездною клятвою…
Песнь утихнет –
и страсти конец,
и сердца
разбиваются надвое!

Я обращаюсь к стихотворцу-другу,
к его таланта пламенному плугу,
которым он, взрывая сушь суждений,
готовил почву для живых рождений –
для выдумки, для сказки, для фантазий,
для слова, за каким в карман не лазай!

Вы самый удивительный рассказчик:
мы помним все ваш «Музыкальный ящик»,
в котором вы восстановили время,
осуществив былое в близкой теме.

Зачем же вам, который время сблизил,
предпочитать живому ветру дизель?
Живые чувства – паруса людские –
переводить на штампы заводские?
Передо мной вопрос неразрешимый:
зачем вам сердце заменять машиной?

Я сам писал про соловья стального,
пока не услыхал в ночи живого,
который пел с таким великим чувством,
что никаким не воссоздать искусством!

Я верю, и при взлете индустрии
нужны нам чувства, жаркие, живые.
Мы памятуем о машинном чуде,
но все ж у нас на первом плане люди.
Кто ж спутает с машинным звук сердечный,
рискует в пафос впасть бесчеловечный!

Талантливые, добрые ребята
пришли ко мне по дружеским делам;
три – не родных, но задушевных брата,
деливших хлеб и радость пополам.

Обручены единою судьбою,
они считали общим свой успех,
но каждый быть хотел самим собою,
чтоб заслужить признание для всех!

Они расселись в креслах, словно дети,
игравшие во взрослую игру;
им было самым важным – стать на свете
собратьями великих по перу.

Дыханье, дух, душа – одно ли это?
И что же их роднит в конце концов?
Передо мной сидели три поэта,
желающих продолжить путь отцов.

Вот – Грибоедов, Тютчев, вот – Державин.
А мне? Нельзя ли Баратынским стать?..
Был этот час торжественен и славен,
оправленный в достоинство и стать…

И я, традиций убежденный неслух,
поверил, что от этих – будет толк.
Три ангела в моих сидели креслах,
оставивши в прихожей крыльев шелк.

Почему ж ты, Испания,
      в небо смотрела,
когда Гарсиа Лорку
     увели для расстрела?
Андалузия знала
     и Валенсия знала, –
что ж земля
    под ногами убийц не стонала?!
Что ж вы руки скрестили
       и губы вы сжали,
когда песню родную
      на смерть провожали?!
Увели не к стене его,
      не на площадь, –
увели, обманув,
     к апельсиновой роще.
Шел он гордо,
    срывая в пути апельсины
и бросая с размаху
      в пруды и трясины;
те плоды
   под луною
     в воде золотели,
и на дно не спускались,
       и тонуть не хотели.
Будто с неба срывал
      и кидал он планеты,–
так всегда перед смертью
       поступают поэты.
Но пруды высыхали,
      и плоды увядали,
и следы от походки его
      пропадали.
А жандармы сидели,
      лимонад попивая
и слова его песен
     про себя напевая.

Вещи – для всего народа,
строки – на размер страны,
вровень звездам небосвода,
в разворот морской волны.

И стихи должны такие быть,
чтоб взлет, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот – стихия»,
а не просто: «Вот – стишки».

Все труднее передвигаться,
  все дрожливей перо в руке:
завершается навигация
  и на суше и на реке.

Что еще нам готовишь, старость?
  Строй годов свалить на дрова?
Поселить на сердце усталость?
  Забывать заставишь слова?

Все твои лихие посулы
  ты на нас поистратишь зря, –
в нашем сердце – образ Микулы,
  неустанного богатыря.

Он, закинувший в небо сошку,
  поднимается в полный рост,
пролунив от земли дорожку
  до могучих далеких звезд.

Ведь она-то назад не вернулась,
  продолжает далеко летать,
миллионы раз обернулась,
  чтоб и нас увлекала мечтать.

Разве ж мы не Микулы потомки
  в богатырском нашем краю?
Разве мы в мировые потемки
  не метнули вешку свою?!

Прошумело столетий чудо,
  отозвалось эхом в веках;
было – вестью древнего люда,
  стало – вещью в наших руках.

Да такое ль еще случится,
  до таких ли взмоем высот?
И от старости станем лечиться,
  прорываясь сквозь небосвод.

Станем жить – сколько воли станет,
  разве – если уж все надоест,
потемнеет, замрет, увянет, –
  на себе мы поставим крест.

Да навряд в нас кровь поостынет;
  ближе к солнцу переселясь,
мы и там, в мировой пустыне,
  установим с землею связь!

Так чего ж ты грозишься, старость,
  завывая под вьюги стон,
намывая на разум усталость,
  навевая на веки сон?!

Что ж, что трудно передвигаться, –
  сердце бьется, словно в сетях:
намечается навигация
  на всемирных дальних путях!

Кутузова считали трусом.
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам –
и отступленье продолжал.

Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил – одни осколки,
что он царю – лукавый раб.