Николай Асеев - Избранное

Чтоб настала пора человеческой сказки
чтобы всем бы хватало одеяла и ласки;

Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен
чтобы мир этот дьявольский стал человечен!

Что такое счастье? Соучастье
в добрых человеческих делах,
в жарком вздохе разделенной страсти,
в жарком хлебе, собранном в полях.

Да, но разве только в этом счастье?
А для нас, детей своей поры,
овладевших над природой властью,
разве не в полетах сквозь миры?!

Безо всякой платы и доплаты,
солнц толпа, взвивайся и свети,
открывайтесь, звездные палаты,
простирайтесь, млечные пути!

Отменяя летоисчисленье,
чтобы счастье с горем не смешать,
преодолевая смерть и тленье,
станем вечной свежестью дышать.

Воротясь обратно из зазвездья
и в слезах целуя землю-мать,
мы начнем последние известья
из глубин вселенной принимать.

Вот такое счастье по плечу нам –
мыслью осветить пространства те,
чтобы мир предстал живым и юным,
а не страшным мраком в пустоте.

В преддверье межпланетных путешествий,
когда ракеты рвутся напролом,
не стыдно ль нам, как курам на нашесте,
сидеть, прикрывши голову крылом?

Земного притяжения уздою
прикручены к полям, к лесам, к горам,
таинственную встречу со звездою
мы представляем только по стихам.

Над вечности высотою,
рассыпанная по безднам,
звезда говорит со звездою
на языке небесном.

В теченье бессонных часов,
в великом безмолвии мира,
мне слышится хор голосов:
то – Вега, то – Дева, то – Лира.

К бесчисленным миллионам
прислушаться я усиливаюсь:
о чем говорит с Орионом
вовсю рассверкавшийся Сириус?

И Млечный рассеянный Путь,
подобием барсовых пятен
пестрящий небесную грудь,
мне явен и ясно понятен…

Но если беседуют звезды со мною,
то, значит, я что-нибудь стою
с моей небольшою земною
мерцающею звездою!

На утреннем свете,
когда только чуть рассветало,
как рыба, попавшая в сети,
звезда трепетала.

Небесное тело,
одна в беспредельности неба,
она не хотела
померкнуть бесследно и слепо.

И мы порешили, что сами,
взлетев над воздушным порогом,
ее небесами
помчим по безвестным дорогам.

Нас мчало, и мчало, и мчало
со скоростью неизменной –
к началу начала,
в дыханье плывущей вселенной.

Мы плыли, и плыли, и плыли,
ракетой несомы,
в пределах космической пыли,
собой невесомы.

И вдруг показали приборы,
звонки зазвенели,
что скоро, что скоро
мы будем у цели.

Тогда мы пошли на сниженье,
как будто свалившись с вершины,
замедлив движенье
могучей разумной машины…

Затем мы сошли на планету,
не нашу, иную,
совсем не такую, не эту,
ничуть не земную.

Сошли не на грунт, не на почву,
не в воздух, не в воду:
на неощутимое точно
и нам непривычное сроду.

Земным именам не коснуться
таких неземных впечатлений;
казалось бы, можешь проснуться,
но материализуются тени:

То горы… Но это не горы!
И тучи… Но нет же, не тучи!
То люди иль метеоры
медлительно движутся с кручи?!

Шестое? Девятое чувство?
Двенадцатое? Не запомнишь!
Подай же нам руку, Искусство,
приди нам скорее на помощь.

И очень пришлось бы нам туго,
замглила б нас навеки млечность,
когда б мы не встретили друга,
ушедшего ранее в вечность.

В несуществующее время,
в отсутствующее пространство
летим, вдвоем с тобой дружа,
объединясь в заветной теме,
все пламенней и беспристрастней, –
вселенской цели сторожа.

Без воздуха, воды и тверди
летим в безмерии бессмертья,
из жизни вынесши урок, –
летим лиловою вселенной,
следя за сменой постепенной
паденья молнийного строк.

Нет, мы не призраки, не тени –
напоминанье об Эйнштейне,
неповторимости лучи, –
мы дети дерзостной науки,
переведенное на звуки
сиянье мировой свечи.

Мы в существе неразделимы…
Года напрасно мчатся мимо,
пускай нас тщатся разлучить,
чтоб не был ты самим собою,
чтоб стал ты с тенью схож любою,
чтобы тебя не отличить.

Пускай биографы, судача,
хотят, чтоб выглядел иначе,
все измеренья изменя;
тех, с кем душа твоя дружила,
не может никакая сила
переменить, искореня!..

Вы толковали
    о звезде
в рассветной
    нежной бледности,
а я знавал
   звезду
     в нужде,
в величье
   крайней бедности.
Она могла б
    с небес упасть
земли во мглу
    и в тень ее,
упасть,
  отдав себя во власть
земного
   тяготения.
Но ей на помощь
     небеса,–
ковром
  дорога млечная…
И вот
  пошла она,
     боса,
до ужаса
   беспечная!
И я,
  живой свидетель в том,
стоял,
  мирясь с потерею,
стоял,
  дивясь
    с открытым ртом
на высшую
   материю.
Ведь, значит,
    если кто зажег
такую
  непохожую,
то свет ее
   никто б не мог
затмить
  ночей рогожею!

С тех пор
   как рассказом
о сестрах
   мне сердце задела,
доверчивым глазом
мне в душу
    до дна доглядела,
как,
  вызов бросая,
в трамвай,
   что набит каблуками,
вошла ты,
   босая,
как будто бы
    шла облаками.
(Так крох
   было мало,
так трудно
   давалась учеба,
но лба
  не сгибали
тебе
  ни бездушье,
     ни злоба.)
Ты вышла из дома
и в ужасе
   кинулась в люди
под грохоты грома
осколочных бомб
     и орудий.
Так сталь
   из расплава
горячей рекой
    вытекает,
но,
 взяв свое право,
потом
  и звенит и сверкает,
ложится упруго
и в шлюза
   стальные ворота,
и в лезвие
   плуга,
и в синий прыжок
     самолета!

Когда,
  подобная лучу,
ты станешь рядом
с тем,
  кто тебе не по плечу
по дням и взглядам,
я ничего
   не мыслю красть
из тех сокровищ,
какие ты
   другим во власть
отдать готовишь.
Но даже
   если бы они
в сто крат пригожей,
не дай их,
   боже сохрани,
руке прохожей.
Я удержусь
   от всяких ласк,
как от порока…
Дорога в даль,
    колеса в лязг –
и ты далеко!
Но если рокот
    дождевой
на листьях мокрых,
знай:
  это мой
    сторожевой,
тревожный окрик.
А если
  солнечным лучом
метнет над садом,
то это я
  плечо с плечом
с тобою рядом!