Николай Асеев - Избранное

И стихи должны такие
быть, чтоб – взлет, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот стихия!»
А не просто: «Вот стишки!»

Женщина причесывает море
на рассвете много лет подряд;
ясные и сумрачные зори
с волнами без счету говорят.

Низко-низко наплывают тучи,
словно сны над бледною щекой;
водоросли собраны все в кучи,
женщине пора бы на покой.

Море здесь суровое, сырое,
но душа от этого бодрей, –
словно мать убитого героя
чешет пряди светлые кудрей.

Рыская, сверкая и мерцая,
море шепчет сказки старины….
Это – не царевна ли морская
век свой доживает у волны?!

Из четырех времен в году
весна милей и ярче всех:
с полей последний сходит снег,
и почки пучатся в саду;
она не терпит зимних бурь,
она людей зовет к труду
и, как зима бровей ни хмурь, –
выводит на небо звезду.

Из четырех времен в году
лето светлей и жарче всех:
оно дает созреть плоду
и рассыпает свет и смех;
как хорошо, сбежав к реке,
остановиться над водой, –
кукушку слушать вдалеке
и видеть месяц молодой.

Из четырех времен в году
осень ясней и тише всех:
не слышно птиц, и на виду
последний вызревший орех;
но открывает небосклон
поляны, в иней серебря,
чтоб виден был со всех сторон
великий праздник Октября.

Из четырех времен в году
зима свежей и крепче всех:
она пруды кует в слюду
и заячий меняет мех…
А на салазках вниз с горы!
А шаг голландский на коньках!
А сквозь морозные пары
вечер – в колючих огоньках!..

Прелесть утренней зимы!..
Дни стоят невыразимы,
снегу – хоть давай взаймы
всем другим бесснежным зимам.

Снег и снег, и ель в снегу –
в белых пачках – балериной,
снег зажегся не лугу
ювелирною витриной.

Иней мечет жемчуга,
ветка вверх взметнется тенью,
и осыплются снега
театральным привиденьем.

Белый прах провьет столбом,
чтоб развеяться бесшумно,
в небе еле голубом
все безмолвно и бездумно…

На оградах, на столбах
шапки криво вздеты набок,
будто выпивший казак
спотыкался на ухабах.

Этот воздух, этот вид
можно пить не без опаски:
он действительно пьянит
замороженным шампанским!

Над ширью полей порожних
небес весенний синяк…
Зима плывет на полозьях,
зима скользит на санях.

Задумавшиеся деревья,
задористые лучи,
в оврагах – ревущие ревмя
всклокоченные ручьи.

На ветра скрещенных саблях
сложил свою голову снег,
и свищет отходную зяблик
зиме уходящей вослед.

Открой скорей ресницы,
не в зимнем беспамятном сне:
звенят, звенят синицы
повторную славу весне.

С тобою сядем рядом
на ветра большой самолет,
весенним водопадом
нас с ног до голов обольет.

Ты вспомнишь, как это похоже
на то, что видел глаз,
когда мы были моложе,
но зорче в тысячу раз.

Потому-то только теперь нам
без розовых очков
все видимо точно и верно
раскрытою ширью зрачков.

Открой живей ресницы,
взгляни сюда сама:
последние страницы
перелистывает зима!

Что выделывают птицы!
Сотни радостных рулад,
эхо по лесу катится,
ели ухом шевелят…

Так и этак, так и этак
голос пробует певец:
«Цици-вити», – между веток.
«Тьори-фьори», – под конец.

Я и сам в зеленой клетке,
не роскошен мой уют,
но зато мне сосны ветки
словно руки подают.

В небе – гром наперекат!..
С небом, видимо, не шутки:
реактивные свистят,
крыльями кося, как утки.

Перенюханы все цветы,
пересмотрены все звезды;
мне всех гор пламенели хребты,
всех зверей тяжелела поступь!

В мире было что посмотреть,
что приметить и что послушать:
ввысь стволов уходящая медь,
отдаленные крики петушьи;

Дым меж веток висел слоист
синеватою пеленою;
вверх ладонью кленовый лист
как литой блестел под луною;

Все, чего рабочий не мог
до советской власти добиться;
что он с первого мая берег –
ветку зелени, пенье птицы;

Все, что гнали в двери взашей,
а оно в окно наплывало;
все, на что душа торгашей
безразличная наплевала!

Что им блеск серебра в реке,
что им золото листопада, –
пачку акций в одной руке,
а в другой автомат им надо!

Все, что – как бы он ни был мал,–
ничего не сказав об этом,
все простой человек понимал,
так как был заодно с поэтом.

Глазами вверх,
плечами вверх
лечь.
На всклокоченной траве
лежать
и, не страшась простыть,
фиксировать распад росы.

А после,
привалясь щекой
к земле, гудящей, как строка,
будить кузнечика щелчком:
«Заря идет.
Подъем, стрекач!»

Драгоценный наш друг Володя!
Вы снискали себе по праву
уваженье во всем народе,
молодую всемирную славу.

Как-то странно, что я прикасался
к вашей теплой большой руке;
что в одном с вами поезде мчался,
об одной толковал строке.

Хорошо, что были вы живы,
громкозвучный, смелый, большой;
никогда не бывали лживы,
никогда не кривили душой.

С вами весело было смеяться,
с вами неба – синей синева;
с вами нечего было бояться
отставать или унывать.

Сколько с вами строф понаписано, –
поспевай лишь рифмы строгать!
Как умели вы ненапыщенно
похвалить или разругать!

Говорят, что строка ваша – лестница,
изучают отдельные части,
а ведь прежде всего она – вестница
человеческого счастья.

Удивляются строю и ладу,
восторгаются: «Златоуст!»
А ведь главное – широта вашего взгляда,
глубина ваших чувств.

Нет, не только событий отклик,
понимаемый кое-как, –
ежедневный творческий подвиг
был ваш путь в века.

Вы не только жизнь посвятили
грозным схваткам со стариной,
но и первым вы ощутили
коммунизм, как свой дом родной.

Потому-то снова и снова
вы – на вышке сторожевой,
воплощенный не в мрамор, а в слово
неуемный, жаркий, живой!