Николай Асеев - Избранное

Ваша гитара-гитана, Андрюша, –
пусть ваше сердце ее сохранит, –
в сердце другое то громче, то глуше
отзывом-эхом звенит.

В сердце другое то звонче, то глуше
жалящей сладко змеей,
надо иметь нерадивые уши,
чтоб не услышать ее!

Надо иметь неподвижные души,
чтоб не попасть в ее плен,
к этой гитаре-гитане, Андрюша,
с ваших привставшей колен.

Кто право дал тому кретину
совать звезду под гильотину?!
Юнна Мориц

Печальные, недетские,
отверженные глаза.
Отчаянья крики резкие, –
несдержанная гроза.

То вспыхнет, то снова скроется
свет смысла слов…
Поэзия так и строится –
без прочных основ.

Без выверенной традиции,
скрививши рот,
иначе – не разродиться ей,
не выдать плод.

Уголь приближается к алмазу
не одну, а много сотен лет;
так народом медленно, не сразу
выдается на-гора поэт.

Все же, как он в недрах вызревает?
Как там происходит этот рост?
Как в себя он под землей вбирает
молчаливое мерцанье звезд?

Химия, конечно, это знает:
как его природа испекла,
чтоб его резная грань сквозная
резала простую гладь стекла.

Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:
сжатый прессом тысячи веков,
он вместил и черный пламень юга,
и слепую искристость снегов.

Не бывать искусственным талантам,
стоящим дешевые гроши,
вровень с настоящим бриллиантом,
режущим простую гладь души.

Без тебя мне страшно остаться,
и одну тебя страшно оставить,
ведь в гражданской доблести святцах
не сумел я себя прославить.

Не был в милости у начальства
и чинами был не заслужен, –
только ты о том не печалься:
был зато я с народом дружен.

Не хочу, чтоб мою квартиру
превратили в один из музеев,
где б вожатый юному миру
пояснял: «Вот как жил Асеев».

Я не Горький, не Станиславский,
не Шаляпин и не Есенин;
к государственной щедрой ласке
невнимателен и рассеян.

Но, быть может, все же запомнят –
как я жил, работал, старался,
сколько было в квартире комнат,
в скольких женщин в стихах влюблялся.

Это было б тоже отлично,
чтоб хранила ты мои строчки,
чтоб за окнами, как привычно,
распускались твои цветочки.

А вернее, что после смерти, –
лишь цветы на венке увянут, –
окружат меня критики-черти
и в забвения ад утянут.

Лишь тебе бы не стало плохо:
для домовой конторы – кто ты?
Вот о том до последнего вздоха
не оставят меня заботы!

Оправдали расстрелянных;
возвратили права
сотням жен их растерянных,
в ком душа чуть жива.

Были юны и пылки,
не страшились судей;
возвращались из ссылки –
стали снега седей.

Ни кибитки да тройки,
ни некрасовский стих
ореолом героики
не украсили их.

Снова в жизнь возвращенье,
правда вышла на свет;
только нет возмещенья
стужей выжженных лет.

Но иными заботами
обременена,
новостройки с заводами
поднимает страна.

Разгоняются тучи,
разметают следы
неминучей, горючей,
но летучей беды.

Словно сказ об Адаме,
словно смолкшая медь…
Хорошо, что с годами
стала память неметь.

Кто ж бесчувственно глянет
в даль недальних времен,
чья душа не отпрянет, –
тому – глаз вон!

Когда Сталина
    хоронили,
плыло море
   людских голов…
В большой колокол
     не звонили,
так как
  не было колоколов.
Отчего же
   давка у гроба?..
Набегают
   со всех сторон,
чтоб увериться,
    глянуть в оба:
что по смерти
    оставит он?
Он, воспетый
    в стихах и в прозе,
переснятый
   тысячи раз, –
он лежит
   в неподвижной позе,
не откроет
   жестоких глаз.
Молчаливым он жил
      и скрытным,
затаившись
   в тени дворца.
И положено было
     чтить нам
полководца
    и мудреца.
И тогда
   у смертного праха
мы не знали,
    как же нам быть:
продолжать
    каменеть от страха
или
  громко заговорить?
Но не смерклась
     партии сила,
не покрыла
   Россию мгла…
Что от Ленина
    получила,
то в народе
    уберегла.
И преградой
    для всех покушений
своевластно
    править страной –
встала
  воля партийных решений,
и не стало
   воли иной!
И отрылись
   Кремля ворота,
и начался
   с тех самых пор
у воспрянувшего
     народа
убедительный
    разговор.
Разговор
   о большой заботе,
чтобы страх
    опять не возник,
чтоб нигде
   ни в каком народе
не поднялся
    его двойник!
Так вот страх
    мы похоронили,
и сподручней
    работать нам.
Верность Ленину
     сохранили,
верность
   ленинским временам.
Семилетка –
    крупное слово,
но и ту мы
   из года в год
уплотняем
   снова
     и снова,
нажимаем
   на полный ход,
чтоб
  сказать коммунизму:
       «Здорово!
Вот он – видим.
     Он – вот он!
        Вот!!»

Когда приходит в мир великий ветер,
против него встает, кто в землю врос,
кто никуда не движется на свете,
чуть пригибаясь под напором гроз.

Неутомимый, яростный, летящий,
валя и разметая бурелом,
он пред стеной глухой дремучей чащи
сникает перетруженным крылом.

И, не смирившись с тишиной постылой,
но и не смогши бушевать при ней,
ослабевает ветер от усилий,
упавши у разросшихся корней.

Но никакому не вместить участью
того, что в дар судьба ему дала:
его великолепное несчастье,
его незавершенные дела.

Хлеб, тепло, одежда, обувь,
Лев Толстой да лес густой,
ждать другого и не пробуй,
остальное – звук пустой!

Прочно скроен, крепко слажен
дом, начало всех начал, –
все, что я стихами нажил,
все, что сердцем настучал.

Остальные люди тоже
жить должны б таким трудом,
чтобы – обувь, хлеб, одежа,
светлый мир и прочный дом…