Николай Асеев - Избранное

Один умрет, построив дом,
другой – в чужом углу сыром…
Тим-тим, там-том, тим-том!

Один был прям, другой был хром,
красавец – тот, а этот – гном;
ведь вот ведь дело в чем!

Один имел прекрасный слог,
другой двух слов связать не мог,
в грамматике был плох.

Один умолк под общий плач,
другого доконал палач:
уж очень был горяч.

А любопытно, черт возьми,
что будет после нас с людьми,
что станется потом?

Какие платья будут шить,
кому в ладоши будут бить?..
Тим-там, тим-там, тим-том!

Открыть бы хоть один бы глаз,
взглянуть бы хоть единый раз:
что будет после нас?!

Но это знать – напрасный труд,
пустого любопытства зуд;
ведь вот ведь дело в чем!

Все семь всемирных мудрецов
не скажут, что в конце концов…
Тим-тим, тим-тим, тим-том!

Лев был безмерно удивлен,
столкнувшись с укротительницей,
перед которой, вставши, он
старался в струнку вытянуться.

Поноску нес, как пес, за ней
под властью взгляда женского
и львиной долею своей
гордился и блаженствовал.

Бичом язвя ему бока,
так, что зубами взляскивал,
она была то жестока,
то безраздельно ласкова.

А было иначе нельзя,
его ж природа дикая:
рванется, когти в плоть вонзя,
и прочь уйдет, мурлыкая!

Так защищалась и она
по-женскому, по-своему;
была судьба им стать дана
мучительства героями.

Зверинец яростных людей!
Пустыня раскаленная!
Читатель, в ужасе седей:
вот правда не салонная.

Ты моешь посуду,
ты чинишь белье,
какое ты чудо,
виденье мое!

Да нет, не виденье:
ты – жизнь наяву!
Себя я лишь тенью
твоей назову.

Где ты, там растенья
и росы блестят,
малиновок пенье
и солнечный взгляд;

Где ты, там цветы
и там нет пустоты:
там кисти сирени,
жасмина кусты.

Ты хочешь, чтоб всюду
земля расцветала,
зелеными листьями
лепетала;

И в царстве зеленом
сияешь плечом
под взглядом влюбленным –
под солнца лучом!

С кем я знакомствую?
      Со Стендалем,
с Пушкиным, с Гоголем, с Достоевским.
«Да, но ведь эти из дальней дали!
А на сегодня знакомиться есть с кем?
Что ж на сегодня?..»
      Звенит мелочишка,
но не отметишь великих имен.
Может, еще подрастут мальчишки,
станут Мужами своих времен;
может, еще наберутся силы –
выдвинутся на века вперед,
чтобы им памятники постановили
не начальствующие, а народ!
Пушкин!
   В поэтах на первом месте,
не постаревший и после конца;
нет безупречней и чище чести
неувядающего венца.
Бешеной царской собакой укушен,
лишь пред народом он шляпу снял;
так вот его и вознес Опекушин
на всенародной любви пьедестал.
Из современников был я дружен
с тем, кто и в жизни великим был…
И для него я был в чем-то нужен,
а его я – как солнце любил.
И теперь, меж другими сидя,
во всеобщий впадая тон,
на судьбу я в глухой обиде:
почему нет таких, как он?
Те, о которых вы только читали,
далью времени унесены, –
так же любили, страдали, мечтали,
в нашей памяти живы они!
Не одни мы живем на свете,
и не клином сошелся свет.
Верю:
  будет земля в расцвете,
знаю:
  встанет живой поэт!

В путь-дорогу скарб уложившие –
и надежд и печалей остаток, –
много видевшие, пережившие,
разменявшие восьмой десяток,

Мы не только живущим сверстники
проходящего нынче года, –
мы, пожалуй, уже бессмертники
своего, особого рода.

Те, кто жили, любили, мучились,
пополняли рядами роты,
заслужили участи лучшие,
чем сведенные с жизнью счеты;

Те танкисты, миноискатели,
партизаны, парашютисты,
кто бесценную юность истратили
под осенней невзгоды свисты, –

Мы от ихних дней делегатами,
чтоб – не только внушая жалость,
а чтоб новых событий богатыми
биографии их продолжались.

В свой последний поход идущие
на передовые,
все равно мы верим в грядущее,
как и те, рядовые.

Мне не бабушкино
     знахарство,
не рецепты
   мудрых врачей, –
стих –
  единственное
      лекарство
от бессонных
    долгих ночей.
Нет в природе
    помощи лучшей,
поднимающей чувства
      ввысь,
как крылатостью
     двух созвучий
выводить на орбиту
     мысль.
На четыре
   стороны света
открывается
    горизонт,
и душа
  стихом обогрета,
и –
 бессонница не грызет!
Это средство
    вам не игрушки,
сонным людям
    оно не впрок;
это все испытали:
     Пушкин,
Баратынский,
    Лермонтов,
      Блок…
Маяковский?..
    Должно быть, редко.
Надо вот что
    иметь в виду, –
на вопрос он сказал бы:
      «Детка,
я
 работаю
   на ходу!»
И,
 услышанный всем народом,
в громогласье
    своих стихов, –
гулливеровским
     пешеходом
он ушел бы
    за грань веков!

Как по улице
    по московской,
еще веющей
    стариной,
шел – вышагивал
     Маяковский,
этот самый.
   Никто иной!
Эти скулы,
   и брови эти,
и плеча
  крутой разворот, –
нет других таких
     на планете:
измельчал что-то
     весь народ.
Взглядом издали
     отмечаясь
посреди
   текущей толпы,
отмечаясь
   и отличаясь,
как горошина
    от крупы,
шел он буднями,
     серыми зимними,
через юношеские
     года,
через площадь
    своего имени –
Триумфальную
    еще тогда.
Шел меж зданий
     холодных каменных,
равнодушных
    к его судьбе;
шел
  живой человеческий памятник,
непреклонный
    в труде – в борьбе.
Шел добыть
    на обед монету –
не для жизненных
     пустяков, –
шел прославить
    свою планету
громовым
   раскатом стихов.
С толстомясыми
     каши не сваришь,
а худой
   худому сродни:
сразу видно –
    идет товарищ!..
Так мы встретились
     в эти дни…
Вот идет он,
    мой друг сердечный,
оттолкнув
   ногой пьедестал, –
неизменный
    и бесконечный,
тот,
 кто бронзовым
     так и не стал.