Николай Асеев - Избранное

Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.

Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский – дикий зверь.

Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!

А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.

О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.

Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика – русский,
что завещал и нам он впредь!

Я проснулся сегодня радостный,
огляделся счастливым взглядом:
радость бьется в душе – нету сладу с ней –
ведь она со мной здесь, рядом!

Добролюбая, светлоплечая,
затененная дымкою сна –
и сказать о ней больше нечего:
нестареющая весна!

Небо дымится грозами,
в жаркий июль одето;
пахнет сосной и розами
семидесятое лето.

Вы, кому только двадцатое,
кто лишь вступает в стремя,
я не завидую и не досадую:
всякому свое время.

Время мое величавое,
время мое молодое,
павшее светом и славою
в обе мои ладони.

Вам, кому времени вашего –
новые долгие годы,
вам расцветать, выколашивать
наших посевов всходы.

Взгляни: заря – на небеса,
на крышах – инеем роса,
мир новым светом засиял, –
ты это видел, не проспал!

Ты это видел, не проспал,
как мир иным повсюду стал,
как стали камни розоветь,
как засветились сталь и медь.

Как пробудились сталь и медь,
ты в жизни не забудешь впредь,
как – точно пену с молока –
сдул ветер с неба облака.

Да нет, не пену с молока,
а точно стружки с верстака,
и нет вчерашних туч следа,
и светел небосвод труда.

И ты внезапно ощутил себя
в содружестве светил,
что ты не гаснешь, ты горишь,
живешь, работаешь, творишь!

Мозг извилист, как грецкий орех,
когда снята с него скорлупа;
с тростником пересохнувших рек
схожи кисти руки и стопа…

Мы росли, когда день наш возник,
когда волны взрывали песок;
мы взошли, как орех и тростник,
и гордились, что день наш высок.

Обнажи этот мозг, покажи,
что ты не был безмолвен и хром,
когда в мире сверкали ножи
и свирепствовал пушечный гром.

Докажи, что слова – не вода,
времена – не иссохший песок,
что высокая зрелость плода
в человечий вместилась висок.

Чтобы голос остался твой цел,
пусть он станет отзывчивей всех,
чтобы ветер в костях твоих пел,
как в дыханье – тростник и орех.

Слушай же, молодость, как было дело,
с чего начинали твои старики,
как выступали бодро и смело
в бой с белой гвардией большевики.

Сегодня мне хочется вспомнить о тех,
кто в памяти сердца заветно хранится,
чьи неповторимые голос и смех –
как жизнью отмеченная страница…

Однажды, домой возвращаясь к рассвету
мимо кремлевских каменных стрел,
быстро идущего Ленина встретил, –
но вслед обернуться ему не посмел.

Он шел одиночным ночным прохожим,
быть может – воздухом подышать;
меня восторг пронизал до дрожи,
я так боялся ему помешать.

Я б хотел для грядущих, не только для нынешних
изучающих рост государства ребят,
воссоздать звонкий голос Марии Ильиничны
и пристальный Надежды Константиновны взгляд…

Я встречался с Калининым в кабинете «Известий»;
он спорил с нами о значенье стихов,
и нам хотелось побыть с ним вместе
хоть до вторых петухов…

Простые, большие, сердечные люди,
кто был всех цитатчиков строгих умней,
кто предвосхитил в тогдашние будни
улыбки сегодняшних, праздничных дней!

Еще за деньги
    люди держатся,
как за кресты
    держались люди
во времена
    глухого Керженца,
но вечно
   этого не будет.
Еще за властью
    люди тянутся,
не зная меры
    и цены ей,
но долго
   это не останется –
настанут
   времена иные.
Еще гоняются
    за славою, –
охотников до ней
     несметно,–
стараясь
   хоть бы тенью слабою
остаться на земле
     посмертно.
Мне кажется,
    что власть и почести –
вода соленая
    морская:
чем дольше пить,
     тем больше хочется,
а жажда
   всё не отпускает.
И личное твое
    бессмертие
Не в том,
   что кто ты,
     как ты,
       где ты,
а – всех земных племен
       соцветие,
созвездие
   людей планеты!
С тех пор,
   как шар земной наш кружится
сквозь вечность
     продолжая мчаться,
великое
   людей содружество
впервые
   стало намечаться.
Чтоб все –
   и белые,
     и черные,
и желтые
   земного братства –
вошли в широкие,
     просторные
края
  всеобщего богатства.

Нанесли мы венков – ни пройти, ни проехать;
раскатили стихов долгозвучное эхо.

Удивлялись глазастости, гулкости баса;
называли певцом победившего класса…

А тому Новодевичий вид не по нраву:
не ему посвящал он стихов своих славу.

Не по нраву ему за оградой жилище,
и прошла его тень сквозь ограду кладбища.

Разве сердце, гремевшее быстро и бурно,
успокоила б эта безмолвная урна?

Разве плечи такого тугого размаха
уместились бы в этом вместилище праха?

И тогда он своими большими руками
сам на площади этой стал наращивать камень!

Камень вздыбился, вырос огромной скалою
и прорезался прочной лицевою скулою.

Две ноги – две колонны могучего торса;
головой непреклонной в стратосферу уперся.

И пошел он, шагая по белому свету,
проводить на земле революцию эту:

Чтобы всюду – на месте помоек и свалок –
разнеслось бы дыхание пармских фиалок;

Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы
распылались бы влажно индийские розы;