Николай Асеев - Избранное

Потолкать хозяйку в локти,
сунуть голову в пакет,
поточить о мебель когти,
пошуршать среди газет.

Наконец поймал он мышь…
Что с ней делать? Неизвестно.
Он ведь сам еще малыш.
Съесть ее? Неинтересно!

И, наежив уши, стал
думать думу наш красавец,
а мышонок убежал,
от когтей его спасаясь.

Как-то ранним вечерком,
лишь зажглись в квартире лампы,
смотрим – по полу ползком
он вытягивает лапы:

То одной вперед шагнет,
то другою – и замрет…
Видя тени от ушей,
он их ловит, как мышей.

Он вперед – и тень вперед
передвинется немножко;
он замрет – и тень замрет…
В чем же дело тут, Тёх-Тёшка?

Но не думайте, что он
глуповат и простодушен, –
он достаточно умен
и достаточно послушен.

Он во всем весьма опрятен,
лижет шерсть со всех сторон:
на себе малейших пятен
выносить не может он.

Просто он еще дитя,
просто он еще котенок;
погодите: год спустя
превзойдет котов ученых.

Станет сказки говорить,
песни станет петь на крыше;
сможет столько натворить,
что и в книгу не упишешь.

Будет знать – ты мне поверь –
книги, музыку и пляску…
Он мне в уши и теперь
намурлыкал эту сказку.

Едут чумаки по степи,
движутся медленно;
на колесах словно цепи,
холодно, ветрено.

В Нежин соль везут из Крыма,
степь расстилается;
их котлы черны от дыма,
ночь надвигается.

На костре кулеш кипит,
булькает яростно;
коростель в степи скрипит
горестно, жалостно.

Грома дальнего раскат,
день завтра ведренный;
хитрый тянется рассказ –
за полночь, медленный.

От костра плывет жара
дремно, приманчиво.
«Хлопцы! Спать давно пора.
Сказки – приканчивай».

Петухи в степи вопят,
звезды подвинулись;
чумаки роскошно спят,
важно раскинулись.

А ночь – красота и диво,
серебряная перспектива
в парче из лунных лучей,
и тысячи запахов сладких,
таящихся в сумрака складках,
где сонно лопочет ручей.

От этих степей казацких,
от этих огней чумацких
и рос его огненный дух,
рожденный на вольной равнине,
и только в холодном камине
в последний – взвился и потух.

Дождь сеет и сеет без шума,
туманом окутан Исакий,
как будто томит его дума
об этом предерзком писаке,

Что резво меж лужами скачет,
но все-таки ноги промочит,
что нос свой под шляпою прячет
и, слышно, в досаде бормочет:

«Зачем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинув, уехал
в огнями сверкавшую славу,
в манящую близость успеха?

В тот город, где бледные ночи,
где нет ни родного, ни друга,
в туман без чудес и пророчеств,
где царствует циркуль да вьюга…

Там лица угрюмы, упрямы,
там верят лишь в почесть да в прибыль;
«Портрет» там выходит из рамы
художнику на погибель…

Доносы, дознанья, шпионы –
власть Третьего отделенья;
пред старшими чином – поклоны,
пред троном – во прах на колени.

Лишь пушкинской славы сиянье,
лишь взрывы горячего смеха –
ума и души обаянье
будили ответное эхо.

Так пушкинский разум был светел,
что будто в России светало,
но деспот рассвет тот заметил,
и Пушкина больше не стало.

Так пушкинский гений был ясен,
так полон был света и пыла,
что совам полночным опасен –
слепило сиянье светила.

И Невский проспект стал дремучим,
заросшим чиновничьим лесом,
и низко клубящимся тучам
лежать на нем тягостным прессом.

Какое здесь сердцу веселье?
Ни песен, ни бешеной пляски;
плетется чиновник в «Шинели»
да скачут герои «Коляски».

А «Нос» по проспекту гуляет,
а немцы секут шематона,
а Поприщин воображает
себя обладателем трона…

Исчезнуть отсюда, уехать
от этого бреда и вздора!
Да, может, откликнется эхо
на громкий успех «Ревизора»?

Вот он уже с год за границей;
в душе его ходят зарницы,
то жаром восторга охлынут,
то тучи содвинут.

Бороться с бесправьем? Попробуй!
Он едет крахмальной Европой.
Повсюду – цветочные грядки.
Чужие порядки.

Германия, Франция, Альпы…
Так ехать и ехать все вдаль бы,
чтоб скрыться, стереться из вида,
но – морем Европа обрыта.

Нет Пушкина больше на свете!
А кто же в ответе?
Недобрые носятся слухи,
упорны и глухи…

Об этом и думать постыло:
кровавая мгла над короной…
Россия застыла
от лермонтовской похоронной.

Ну, этот был выслан немедля
и пал бездыханный,
еще хорошо – не от петли, –
от пули нежданной.

А те, декабристы?!
Кто в ссылке, а кто всенародно повешен…
Дрожат на виске его жилки,
глядит, как помешан.

Уж если тех… громких фамилий…
Что ждать панычу с Украины?
Страниц его дерзостной силы
бесчисленны вины.

Взять зеркало «Ревизора»:
ведь рожи-то – подлинно кривы;
под сталью жандармского взора
устоев подрывы!

А что у Вольтера в Фернее
ты был, – все зачтут и зачислят:
чего уж свидетельств вернее
развратности мысли!

Лицо венценосного Вия:
поднимутся тяжкие веки,
протянутся пальцы кривые
за горы, за реки…

Так рек широки этих ложа,
так чащи безлюдны и дики,
что – бойся до дрожи
звериного нрава владыки!

Серебряно небо над Римом
целебно-душевным надрывом,
а лучшее в мире лекарство –
под усом лукавство.

Он бродит средь римских развалин
то радостен, то печален,
и сами несут его ноги
по Аппиевой дороге.

На арке водопровода
лежит он и в небо глядится,
и в небе – различного рода
рой образов дивных родится.

И вспыхивая от восторга,
он скачет по виа-Феличе:
плевать ему на Бенкендорфа –
он понял бессмертья величье!

И, перед конторкою стоя,
он пишет – в работе привычка, –
и едет сквозь жито густое
знакомая пыльная бричка.

Не римская это окрестность,
не мрамор дворца Адриана, –
глухая заросшая местность
в качанье бурьяна.