Владимир Пруссак - Цветы на свалке

Как много влачащихся слизней!
Художников слова немного.
Искусство значительней жизни,
Искусство правдивее бога.

Вся жизнь – хоровод водевилей;
Но я поклоняюсь химерам:
Гигантским полотнам де Лиля,
Больному рисунку Бодлера.

Мне кажется – грубо вульгарен
Ветшающий замок природы.
Прекраснее солнца Верхарен,
Бальмонт голубей небосвода.

Слагаю – и я, недостойный,
Причудливых строчек узоры.
Ритмично. Безбурно. Спокойно.
Беззвучно стихают укоры.

Добро. Чистота. Справедливость.
Какие чужие слова!
Усмешка кривится брезгливо,
Покорно болит голова.

Новеллы. Комедии. Драмы.
Сказанья, ожившие встарь.
Повсюду настроены храмы,
У каждого светлый алтарь.

А я не имею престолов,
Богов никаких я не чту;
Зажгу ароматные смолы,
Свою возвеличу мечту.

Где силы добра и химеры?
Кто знает границы? Скажи!
Не нужно твердить лицемерно
О правде и дерзостной лжи.

Я знаю одни полутоны,
Приемлю одну светотень;
Тоскливо-негромкие стоны
Колышут мерцающий день.

Грехи. Преступленья. Беспутства.
Не знаю. Никак не пойму.
Искусство, больное Искусство,
Создавшее светлую тьму!

Бунина я вечером читал.
Загрустив, задумался немного.
Мне казалось, будто я устал.
Тихая, неясная тревога…

Старая, неявленная быль,
Иногда мерцающая слабо.
Сосны. Снег. Порывистый ковыль.
Чернолесье. Каменные бабы.

У реки погаснувший костер,
На лугах веселая охота;
Без конца раскинулся простор.
Без конца родимые болота.

На пригорке белый монастырь;
Высока церковная ограда.
Тяжела надозерная ширь,
Но живой печали сердце радо.

Утомленье – сладкая тюрьма;
Из неволи сердца не исхитишь.
Здесь грешил мятежный Кутерьма,
В озеро ушел Великий Китеж.

Струги плыли быстрою рекой.
В бой с татарами пошли, не струсив.
Бунин верной, четкою строкой
Поманил меня дождливой Русью.

Целый вечер у него в плену;
Но сейчас прошло очарованье.
Слушаю байкальскую волну
В поезде, на розовом диване.

Перехожие калики
Запевают старый сказ.
Слишком яркая безликость
Утомила нас.

Богатырские заставы,
Белый камень-алатырь;
Заколдованные травы,
Тихий монастырь.

Нету резких очертаний,
Электрических огней.
Никнет родина в тумане,
Я невольно с ней.

В городе душно и пыльно,
Как будто копилась гроза.
Меня огорчила нестильность:
У меня заслезились глаза.

Я зашел в молочную Глика,
Прошел в обеденный зал.
Поправил в петличке гвоздику
И чаю подать приказал.

Проворилась девушка Уля;
Меня поразили чуть-чуть
Движения дикой козули
И пышно несмятая грудь.

«Я калиф доходной молочной»,
Смеялся хозяин в углу.
А я знал: он смеется нарочно,
Противясь прижавшему злу.

А я знал: у смешного калифа
Недавно единственный сын
Не вынес пятнистого тифа
И он остался один.

Я подумал: сегодня вторник.
Завтра в банк пойду скучневеть.
Замечтал: напечатаю сборник
И стану смеяться и сметь.

Тогда названьем maestro
Прикрою причуды ума.
Мажорились крики оркестра,
В убогом фойе синема.

Повседневности липкая тина.
Грезоявей бенгальская нить.
Я бросил на чай полтинник
И снова пошел бродить.

Аляповатое барокко
Я на мгновенье полюбил:
Оно давало мне уроки
Роскошества излишних сил.

Нагроможденья золотые,
Тяжелоценная парча,
Тельцы, художником литые,
Меня взманили, горяча.

Моя любовь – стрельчатость арок,
Двойной готический узор,
Где пламень веры странно ярок,
Где фанатичен каждый взор.

Но видеть гордые колонны
Непосвященному нельзя.
В пыли дорог, по горным склонам
Моя далекая стезя.

Я должен быть с надеждой слитым
И в безнадежности проклясть,
Чтоб в этом храме к черным плитам
Я мог с рыданием припасть.

Марк Ильич, Вы помните вчерашнее?
Помните картины Левитана?
Нам обоим показались страшными
Эти дали, полные тумана.

Я твердил: мистической вуалью
Светлый мир властительно окутан
И скорбит, задавленный печалью,
Холоден, угрюм и неуютен.

А для Вас – все линии исчислены,
Напомажены, приглажены, умыты;
Словно дети няней в садик присланы
Умные, веселые и сытые.

Это ложь. Мы пленники без голоса.
Все томимся жалобой одною.
Ах, мой друг, недаром Ваши волосы
Серебрятся ранней сединою.

Перестанем. Споры утомили.
Слышите? Уже сыграли зорю.
Доставайте томики де Лиля,
Северяниным раздумье олазорив.

Я уничтожил перед обыском
Фотографическую карточку,
Где ты – туманная с апрельским проблеском,
Казалась девочкой в наивном фартучке.

Прости, хорошая. Звонка тревожного
Я ждал наверно, часов в одиннадцать.
Я ждал неволи, замка острожного,
И было поздно. Куда мне кинуться?

Пути отрезаны. Пути прослежены.
Меня травили. За мной охотились.
А за окном кусты оснежены:
Зима о неге позаботилась.

О, скоро ротмистр с улыбкой бальною
Протянет ордер: «Вы арестованы».
Я жалко вздрогнул. Моя печальная,
Тебе разлука уготована.

Но ты скажи суровой матери,
Что я в Сибири останусь пламенным,
Что буду гордым я и на каторге,
Умру безмолвно, умру под знаменем.

Звонят. Еще. Надежды канули.
Я письма жгу твои. Я вынул маузер.
А на столе шток-розы вянули…
Прости, любимая. Ты будешь в трауре.

Нет, полюбить я не смогу
Просторы сумрачной Сибири;
Ее тоскливую тайгу,
Ее безрадостные шири.

Чужая, дикая страна!
То солнцем проклятые степи,
То снежной глади целина,
То жалко стонущие цепи.

Всегда покрыты синим льдом
Ее нетронутые скалы;
Я не зажгусь ее огнем,
Огнем сурового Байкала.