Сергей Краснобород - Где-то рядом

У всех были шансы. Утешьте оставшихся в тине.
Он знал, начиная, что будет жестоким финал.
Но это ведь лучше, чем жить, повинуясь рутине.
Мне дали две карты, а третью я уже знал.

И вот она — прелесть из ряда щекочущих нервы:
судьба против долга… Вчера только чистил я ствол.
Сдавайте же! Кто открывается первым?
Но только прошу Вас, не забывайте: руки на стол!..

В вечернем небе червячки огней
ползут и исчезают в разноцветье.
И аплодирует толпа, восторженна вполне
искрящимся живописаньем этим.

Стоим, прижавшись. Лица — к небесам!
А звёзды падают, слегка пьяня сознанье…
А звёзды обещают чудеса.
Но стоит ли загадывать желанья?

А после — по домам, припоминая вечер,
когда причастны были к празднику большому,
когда мы небу помогали нас развлечь —
хотя б пятиминутным всем доступным шоу.

Смешон герой — мечтатель и актёр,
в котором жив мальчишка малолетний.
Он предыдущий грим с лица не стёр,
но жив уже мечтою мимолетной.

Сквозь города, года, клубок судеб
проносит он живую тайну света.
Жизнь — вроде фейерверк, разгул, вертеп,
а вроде — жертвоприношение поэта.

Искусство — блажь, видение, апломб,
и Бог, и суть, и воплощенье воли…
У зеркала в гримёрной, морща лоб,
кривляется актёр… Иль морщится от боли.

Я мог бы увлечься ею,
в гримерку розы носить.
На сцене чарующей феей
танцует она по наитию.

То стрекозой обернётся,
То робким своим двойником.
И мантия лёгкая вьётся
вдоль тела в прозрачном трико.

Я в сумраке третьего ряда
внимаю танцующей страсти…
И шепчет мне спутница рядом,
что муж у неё телемастер…

Человек развалился и спит
на скамейке в общественном сквере.
Он совсем неприятен на вид,
и для общества, вроде, потерян.

По штанам его плесень ползёт.
В бинтах окровавленных — руки.
Из-под майки белеет живот.
И на запах слетаются мухи.

Он космат и щетиной зарос.
В изголовье в прозрачном пакете —
слад окурков от папирос,
стеклотара да хлеб в газете.

Что терять ему? Что искать?..
Спит уставший от жизни странник.
Рядом сон сторожит тоска,
поводырь его и охранник.

Он стал бомжом… Под магазином часто
просил и у меня рублей пятьсот —
с тоской в глазах и жаждою участья
в судьбе, которую винил за всё.

Когда-то вместе мы учились в школе
и жили на соседних этажах.
Потом же разбрелись по Божьей воле,
своей стези пожизненной держась…

Он стал бомжом… И в ноябре студёном
согрела смерть его на парковой скамье.
И тщетно участковые в погонах
о том пытались сообщить семье…

Вот, собственно, и все… Остались образ, имя
да жалости кусающая боль —
за то, что никогда не станем мы другими.
И не заменим ближнего собой.

Мужик, не узнанный художник,
картину продал и кирнул…
Он здесь чужой, словно заложник,
которого уж не вернут.

Он жизнь у океана прожил.
И тут рисует океан.
Конечно, и другое может,
но память тянет за аркан.

Была жена, теперь — другая.
В другой стране и дочь, и сын.
Теперь он сам себя ругает,
что зря растратил столько сил.

Что доверялся без разбору.
Работал — есть на то талант.
Случалось, пил, но без позора.
Ждал от судьбы счастливый грант.

Она вручила… Только поздно…
Уж слава — как запретный плод.
А он напористо, серьёзно
рисует океанский флот.

И вдруг купили: вот удача!
Кирнул на радостях мужик…
Как будто жить заново начал…
Как будто мир стал не чужим…

Он дачи сторожил. И снова всякий раз
с бессильной злобой и немой печалью
смотрел на дом, что в зарослях увяз
на неухоженной земле. И все опять сначала

он вспоминал: пятнадцать лет назад
всем миром строились три друга, три соседа.
Копали землю по весне, сажали сад
и чарку вместе пили за обедом.

Бывало всякое… Один из них теперь
с женой развелся. Дачу и квартиру
оставил детям. Сам ехал в Тверь —
начать на новом месте сил хватило.

А у второго умерла жена.
Потом и сам лег рядом с ней в могилу.
Переругались сыновья: кому нужна
вот эта в зарослях фазенда-дача-вилла.

Один остался он из них троих.
Теперь на пенсии и сторожит ночами
участки дачные — дома друзей своих,
с которыми не знал тогда густой немой печали…

Ах, Софья Власьевна, не Вас ли помянуть
в масонской церкви, всех объединившей?!
Совсем недавно Вы в последний путь
ушли в гробу по мостовой прогнившей.

Вас провожали мы, оцепенев
от ужаса свободы и догадок,
Что кроется в грядущем нашем дне —
расцвет или совсем другой упадок?

И у могилы скромно постояв,
мы пили на поминках, не пьянея,
желанной воли призрачную явь
и пели громко, кто и как умеет.

Потом перетряхнули барахло
из сундуков старинных запыленных.
Переругались за него так, что оглох
любой, её кончиной удручённый.

Ах, Софья Власьевна! Мы делим и теперь
наследство Ваше, только по-другому…
Давно соседи прямо через дверь
повыносили многое из дома.

Хватились: кто ж хозяин ныне тут?!
Гуляет ветер. Голод. Дети плачут.
Соседи вновь нахлебников ведут…
И жизнь былая видится иначе…

Наш дом стоит сегодня в стороне.
Всяк мимо проходящий плюнуть может.
Ах, Софья Власьевна, вот это горько мне!
Вот эта грусть больную душу гложет.