Сергей Краснобород - Этюды. Эскизы. Рефлексии

Крадется ветер под пальто.

Опять мороз по коже улиц

гоняет кошек и бомжей.

Любовным чтивом обманулись

домохозяюшки уже.

Чернильным страхом осьминога

фантазию оргазм настиг.

У ночи так мазута много —

на мысль, на след, на ритм, на стих.

В плену танцевальных оргий

мечтал о бессмертии Вакх.

Его консультировал в морге

старший смотритель зевак.

Выстроившись, претенденты

там распевали псалмы

о целях и видах аренды

жизни, тюрьмы, сумы.

Вакх, пируэтом взбешенный,

требовал нимб и вина.

В морге народ искушенный

все ему выдал сполна.

Бог его принял, как брата,

и в Пантеон снарядил,

чтоб не родился обратно

идол пьянчуг и кутил.

Я — бегемот, застывший в нищете

болотной топи, мутных вод и грязи.

Здесь тешатся вьюны касаньем тел.

Здесь хвастают хвощи изыском вязи.

На шкуре, мхом покрытой и гнилой,

сидит пичуга и клюет мне спину,

чтоб отыскать жучков, сбивая твердый слой

земли, травы и высушенной тины.

Стопы мои навечно приросли

к осклизлой липкой черной донной каше.

Мучительная лень бездействия не злит.

И жаба у ноздрей не будоражит даже.

Истома, растворенная в воде —

как кульминация идеи созерцания.

Я — бегемот (кто я?) в болоте (где?),

медитативный свет узревший (иль мерцание?).

Обладатель водительского удостоверения

за номером

сто восемьдесят пять двадцать шесть пятнадцать

движется в сторону заката

с ускорением, которого достаточно,

чтобы взорваться

на изысканном мустанге марки «Рено»

от перегрева двигателя,

от перегрузки на ось.

И все, вроде бы, понятно,

но

остаются неразрешимыми некоторые вопросы.

К чему такая спешка?!

И что за изыск погибать на фоне заката?!

Неужели за водителем была установлена слежка.

И именно в этот момент его ждет

заслуженная расплата —

за обладание уникальным удостоверением

под кодовым номером,

который был проигран в кегельбане смертников…

И горящее колесо заката покатилось по миру,

будто подыскивая себе

для развлечения соперников.

Завязанный в узлы системных обязательств,

был скучен выходной — день, отданный себе.

Они скрывались в нем от посягательств

тоски безмерной по другой судьбе.

Воскресной маетой они душили трусость

признания себе в душевной пустоте.

О, как желанна будней суетная узость!

И как страшна свобода форм, идей и тем!

Традиция, канон провинциальных снобов,

к ним мерно снизошла усладой кандалов.

И этот ровный путь — без выходных! до гроба!

в системе! — стал им лучшим из даров.

Развратна плоть, взыскующая страсти

в присутствии способных наблюдать…

На столике в кафе облезлый пластик

два кофе на себе оставил остывать,

пока две пары рук невидимо ласкали

плоть, возбужденную внезапно и светло…

Он не любил ее. Она его? Едва ли!

Но так приятен секс в кафе и под столом.

Здесь посетители случайны, молчаливы

осенним утром, постным от дождя…

Им после ночи так хотелось быть счастливыми —

не думая, не глядя, не щадя.

В Париже принимали без затей:

сивухи литров десять, лук, селедка.

У журналистов не хватало тем

для обсужденья с русским самородком.

Такая глыбища! Умище-то! Каков?!

Умрите, интеллектуалов сплетни!

Так повелось, что испокон веков

за Русью слово было первым… Иль последним…

Вначале было Слово, ритм, типаж.

Энергия блуждала по Вселенной,

чтобы оформиться в поступок жизни наш…

И сделать жизнь ненужной и мгновенной!

Не это ли постиг любитель огурцов

под водочку в мороз по полстакана?!

В Париже он сказал свое словцо —

и ухмыльнулся, уходя с телеэкрана.

Он щупал жизнь, как мудрый краб.

Он знал, где мель, где глубь.

Ему б покой любить пора,

как вешалке в углу.

Но, старый конь, он в борозде

свою планиду чтил

и сам томился по узде,

чтоб жить — то есть везти…

Нам не понять его, увы,

младым и буйным львам.

А он спокойно смотрит ввысь

и теребит слова…

Упрямый акробат трапецию ласкал,

пока эквилибристы ели сало.

У бегемота дрессировщик проверял оскал.

Толпа жонглеров мячики бросала.

Мечтал факир, к качелям прислонясь.

Наездники затачивали шпоры.

Конферансье, узнав, что клоун — бывший князь,

в гримерке примерял его уборы.

Во сне тела гимнастов заплелись.

Ушли колготки танцовщицы штопать.

И снова оркестранты напились…

Все это «сэ ля ви». Прошу любить и хлопать!

Смущенный люд играл чужие роли

в постылой пьесе потных мудрецов.

Суфлеры мямлили привычные пароли,

в кулисы пряча тело и лицо.

Пил режиссер денатурат в партере,

угодливо смакуя взоры лож.

Зал замирал, хоть был давно потерян

смысл действия, в котором правит ложь.

Но верх изыска — вот павлиний пафос! —

актерам было странно изрыгать

в рекламных целях… Старая забава:

жить, не играя — нехотя, играть.

Лишь после, после, сбросив грим надежды

в уютном доме из шести досок,

актеры утомленно прикрывали вежды,

припоминая роль еще разок.

Сколько страшных докучливых зим

предстояло прожить нищим принцам.

Скачут цены на хлеб и бензин.

Злоба людям уродует лица.

Рай в утробе — привычный сюжет.

Но фантастика мозг соскребает

с полушарий в пустой госбюджет,

отсылая народ за грибами.

И в лесах ты один на один

не останешься с елкой и с грибом.

Друг от друга мы скрыться хотим

в чаще леса, где сосны со скрипом

просят их не тревожить покой

рок-н-роллом, «вентурой» и СПИДом.

Нищим принцам случайной строкой

не поставить весь мир этот дыбом.

Только там, у себя в закромах,

среди книжных доступных красавиц,

их безумно пьянит аромат

эликсира с названием «Зависть».

Пусть забудутся бренные дни.

У ограды кладбищенской тихо…

Принцы жалки… Противны они

тем, кто сам шит для жизни не лыком.

Я выпил здесь не худших дней нектар.

Здесь пыльный воздух весь заполнен мною.

Наверное, отец так иногда

грустил на лавке, прислонясь спиною

к родному дому… Там теперь пустырь.

Активный стронций там теперь хозяин.

А здесь — крупнопанельный монастырь

цивилизации с окошками-глазами…

Окно снаружи — глаз, но изнутри — экран.