Сергей Краснобород - Этюды. Эскизы. Рефлексии

Выстраиваются по росту

те, кто ему не поклоняются.

И вечный бой им снится тщетно

о верности, о подвигах шутя…

В служебном банке счет расчетный

закрыть давно творцам хотят.

Но кто?!

Есть просто финал без усталой заботы.

Умиление таинством — сон и покой.

Если травы прошепчут таинственно: — Кто ты? —

я подам знак рукой.

Легкокрылые всадники с небом сливаются.

Спелый дождь оживляет уныние трав.

И тогда мудрецы красотой упиваются

и лелеют ветра.

Словно и не усталость, не памяти таинство…

Словно и не забота о тщетности сна…

Если спросят: — Откуда в творениях равенство? —

значит это финал: подан знак.

Суровый век на улицы бродить

выталкивает из уютных склепов,

чтобы попутчиков случайных уводить

от бездны к бездне — тонко и нелепо.

Чтобы для воздуха, единого на всех,

найти творца эклог и восхвалений.

Подстерегает зависть — явный грех —

на перекрестках мук и исцелений.

Нагие боги рядом в нищете

влачат мгновенья, символом торгуя.

И одиночество обносят на щите

по разным точкам одного разгула.

Увы, слепец, твой предсказуем путь.

Суровый век дарует лабиринты.

На улицах поступков суетную суть

для развлечения фиксируют витрины.

Навечно вытесненный из камеры смертников

на роль гонца за тенденцией растворить ритм,

он предпочитал общаться

без навязчивых посредников

с вымыслом,

который достаточно содержателен и боготворим.

Избранная атрибутика в попытке пресытить допущенных

заботится о господстве

непринужденного таяния оригиналов.

Именно потому, что когда-то она уже была научена

несоответствием процесса

завязки, кульминации и финала.

Тяжелый путь в отечественной бойне

товарищи прошли, не суетясь.

В единой подготовленной обойме

они старались не разрушить связь

сражавшихся за славу и свободу,

за деньги, роскошь, женщин — или смерть.

Война всегда была лекарством для народа,

который жить хотел — а значит сметь!

А значит, воля жезлом потаенным

отечеству указывала путь,

где бы товарищам, в отечество влюбленным

на бойне пасть — в безвестности уснуть.

Мой взгляд, распятый в зеркалах

Господь обрек на слух.

И в каждом жесте дремлет взмах —

удар или испуг?!

Блажен ли знающий Завет?!

Послушен ли жилец?!

И если вечных истин нет,

когда всему конец?!

Вопросами распят Господь —

он знает, что творит.

Так вопрошающая плоть

свой дух боготворит.

И если не ответ живуч,

а взгляд — или вопрос,

то чем предстанет наяву

ответов симбиоз?!

Изысканное величие многовековых забот

о насущном сомнении в теоретических выкладках

всякие слова выпроваживает на завод,

где производят аксиомы для так называемых выродков.

Читать же нужные книги полезно и занимательно.

Так же как беречь здоровье — прерогатива современников.

Но который из богов следит внимательно

за каждым из моих соплеменников?!

Декабрьским вечером предпочтителен Диоген,

пока снег не смиряется с насилием ночи.

Многовековое хранилище мифов и легенд

ежедневно пополняется парой новых строчек.

Спрятаться за традицией практичнее и естественнее.

Даже если традициям поступать наперекор…

Усталость от слов… Вот когда безответственные

ассоциации в искренности прячут немой укор.

Расставленные камни академий…

Рассыпанные книжные стога…

Из тысячи принципиальных мнений

всегда своя «рубашка» дорога.

Философам жилось на побегушках

не хуже, чем у деспота в чести.

Растраченные мысли на игрушки

куда могли в итоге привести?!

Всех уравняла смерть, достойнейший философ.

Ей задавать вопросы не к лицу.

Наоборот, она спасает от вопросов,

упорно приводя процесс к концу.

Смышленая душа к себе не подпускает

насильников, невосприимчивых к беде.

Так время пестует своих жрецов, лаская

их тщетный шанс постичь предел

неровного сплетения мгновений

в узор ковра, в открытый лабиринт.

И теплится покой Вселенской Лени

в непротивлении, готовом ритм

любого мановения реалий,

любого столкновения идей

принять и воплотить в деяния,

достойные души, достойные людей.

Но беды остаются неделимы

по формам восприятия душой.

Жрецы насильникам подыскивают Имя,

которого их наглый ритм лишен.

Трагическим бредом ползет червяк.

Я снова в дыре, как в седле моряк.

Я снова в быту, как татарин в селе.

Так мало уюта на этой земле.

Бездарное чтиво — бесцветная муть.

Светло и красиво: «Полюбишь — забудь!»

Но ритм, погонщик, так хлещет кнутом:

пишите, уродцы, сейчас для потом!

Писать — тонкий юмор, циничная блажь.

Писать для томленья, но не для продаж.

Писать — как попытка на время плевать…

И тут поднимается грозная рать:

— Мы фикус и слоник! Мы биты в боях!

Мы душу, как песню, держали в зубах.

И нехер стараться! И незачем врать!

Отдаться! Отдаться! Отдаться пора!

Я тихо отдался… Червяк начал грызть.

Ах, милое небо, желанная высь!

Прости меня, мама! Простите, родня!

Рифмуюсь я с бредом в преддверии дня.

Спроси «зачем?» и встань манерно в позу.

Коль нет огня, чем заменить его?

Пора сменить стихи на правильную прозу,

чтоб точно знать кому и для чего.

Писать же для себя — изысканная роскошь.

Ты, милый, кто такой, чтоб не любить людей?

Слова скрывают суть упрямо и неброско,

чтоб только указать: кому? зачем? и где?

Сюжет не нов, если любить сюжеты.

Слова просты, если любить слова.

Не очень ясно, для чего все это.

Как и не ясно, что здесь продавать.

Весьма цинично?! Разве что рулады

о похоти, тщете и суете…

С душой у мозга начались разлады.

И это стало главною из тем.

Но — стоп! Порог! И за него не вхожи…

Коль суждено — тебе, а нет — уволь…

Я вас любил. Любовь еще, быть может…

И смерть становится желаннейшей из воль.

Задорно гопака — словами по странице!

Прием — увы! — не нов, если любить прием.

— Я вас любил! — писал поэт девице.

И, может быть, любовь та все еще при нем.

Где угодно, только не здесь.

Чем угодно, только не этим…

Заунывную мудрую песнь

за отцами затянут и дети.