Сергей Краснобород - Этюды. Эскизы. Рефлексии

никогда избранником Творца-Господа.

Гнусная песня лихих молодцов

бодро трепала знамена.

Шел командир, укрывая лицо

маской, оскалом клейменной.

Звал политрук убирать урожай

лета минувшего года.

Каждый солдат отнять угрожал

счастье и хлеб у народа.

Скрылся за лесом обученный полк.

Гнусная песня пропала.

А на опушке голодный волк

ждал представленья сначала.

Ночью в двери стук разбудит.

Кто-то срочно спросит «кира».

Обругаю. Он осудит.

И придет наутро с миром.

Напридумываю козней,

чтоб считать себя «гераклом».

Вот он я, босой и грозный,

в кресле развалился нагло.

И слова метаю — бисер —

представляя мощь лавины.

А сосед вчера повысил

цену на кусок свинины.

Он торгует. Он хозяин.

Он хапуга и проныра.

Ночью он кирял с друзьями.

Не хватило людям кира.

И сосед стучал свободно

в двери: — Водки мне продайте!…

Это роскошь на сегодня —

спать спокойно в своей хате.

Кто сможет объяснить ей суть,

капризной гадкой дряни?!

Ты хочешь нужной быть? — Так будь.

Но ты кровавишь раны

на теле для тебя чужом,

а потому здоровом.

О, вамп, ты знаешь хорошо —

расчетливо, сурово —

чью кровь испить, чей выпить мозг…

Ты, стерва, чуешь силу.

Тому, кто устоять не смог

и пожалел, могилу

ты выкопать обречена.

Ты — крайность женской сути.

Душа твоя всегда черна.

И дух твой дьявол мутит.

Ты — потребляешь! Ты страшна

тому, кто созидает.

Ему ты хочешь быть нужна…

И он всегда страдает

от гадкой и капризной дряни,

сосущей силу рук и слов…

Однажды пожалей тирана —

он выпьет тебе кровь.

Излечит лесть, измучит словоблудье.

Сестра-судьба на новый ритм собьет.

И маета дорог уже не будет

навязывать общение свое.

Слова вольются в денежные знаки.

Покой научит играм в домино.

По воскресеньям — баня, пиво, раки.

В газетах — новости, и по ТВ — кино.

Быт зарифмован и доступен слуху.

Оскомина грехов не тяготит.

Сестра-судьба давно ведет по кругу,

подбадривая лестью по пути.

Дважды входя в реку,

ликуя среди чумы,

все-таки быть человеком,

достойным тюрьмы-сумы.

Стонать во вселенском гаме,

во снах дорожить собой,

чтоб головой и руками

меряться силой с судьбой.

Жребий наивен и вечен.

Все-таки манит покой…

Не обессудь, человече,

что жизнь получилась такой.

Истлеет мозг, и вытекут глаза.

Короста выест кожу, кости, мясо.

И будут черви в череп заползать

и там клубком свиваться.

Останется носиться вольный дух

по-над водой. Мир заново исчезнет…

И вот тогда-то точно я найду

то Слово, что спасает мир от бездны.

Ликуй, растрепанная лань

на празднике усталых нищих!

Ты непонятна и мила,

как старый сейф на пепелище.

Ты щедро воздаешь за труд

любому вестнику разврата.

И нищие на части рвут

тебя… А ты так рада!

Сладкая смерть… Безучастье и зависть.

Стих нерожденным живет среди вех.

Чтобы полнее мгновенье восславить.

Чтобы вернее исчезнуть навек.

Таинством вздоха взывая к истоку

животворящего духа, чтоб впредь

помнить молитву хвалебную Богу

за безучастье… и сладкую смерть.

Сестра, отдайся подлецу

и с ним беги в Париж.

Он будет там готовить суп,

пока ты сладко спишь.

Он отведет тебя в ломбард

и сдаст там под залог.

На вырученный миллиард

починит потолок.

Починит пол, починит дверь.

Другим отдаст внаем.

И выкупит тебя, поверь…

И вот вы вчетвером.

Отдайся им, сестра моя:

им так нужна любовь!

Париж — огромная семья…

Там воздух голубой.

Зачем, зачем она живет,

раба земли святой.

Ее магический живот

заполнен весь водой.

Ее глаза не видят снов,

в ушах живут слоны.

Она гуляет без штанов

с медалями слюны.

Она прекрасна и толста,

как во поле арбуз.

В ней длиннотелая глиста

живет, не дуя в ус.

Блажен, кто мир сей посетил —

его воспел и пал.

Раба земли святой, прости:

я жить с тобой устал.

Ребята катались на лодке.

Шумели каштаны вдали.

«Художник, напившийся водки» —

картина в манере Дали.

Пейзажи у нищих не в моде.

Кто беден, тот любит сильней

гулянки на дикой природе

и пьяный хорал при луне…

Но, чу! Уж трепещут осины:

ребята на лодке плывут.

Товарищ их, вроде бы сильный,

печально повесил главу.

Картина Дали: «Упоенье».

Тоскует орел молодой.

Сраженный вселенскою ленью,

он свесил главу над водой.

Чтоб видели рыбки речные

и уши, и рот, и глаза.

Не портят гулянки ночные

так сердцу знакомый пейзаж.

Дали здесь рисует картинки.

Кобзон о любви здесь поет.

А юный художник ботинки,

наверно, с похмелья пропьет.

Терзай меня, тоска, терзай…

Я любоваться не устану

собой, как дедушка Мазай,

влюбившийся весной в путану.

Дед перед зеркалом стоял,

как чуб у панка молодого…

Тоска моя, вот так и я

тобой в себе любуюсь долго.

Безвластны происки врагов и дураков

над подоплекой вечного сарказма.

Любимый город стонет от оков,

питаемых энергией маразма.

Но тщетность снова метит на престол,

насвистывая «Битлз» «Пусть будет».

И вновь любовь крадется меж кустов,

чтобы застать врасплох все тех же судей.

Бежит, в порыве потрясая грудью,

боясь на рейсовый автобус опоздать —

большая, как КАМАЗ с прицепом.

Готова на скаку коня остановить.

Я шел навстречу, занятый собою,

и сумкой был нечаянно задет.

Я выругался молча, удивляясь

порыву страсти в женском жирном теле.

Есть тысячи веских причин

не верить любым предсказаньям.

Смотри на луну и молчи

о главном и праведном знании.

Искусственный свет не живуч.

Зеркальные блики — как память,

которую слух, словно луч,

стремится собой не поранить.

Страна потуг и словоблудья —

никчемный брошенный трофей.

В который раз немые судьи

смакуют негу нежных фей!

В который раз обманчив воздух

для страждущих принять Отца…