Сильвен Тессон - Лето с Гомером

Гомер не ограничивается портретами воинов Троянской войны. Между строк вырисовывается еще и фигура греческого человека . Человек античности – это модель, которая нас волнует до сих пор. Две тысячи пятьсот лет назад на берегах Эгейского моря небольшая группа утомленных солнцем и измотанных бурями моряков и крестьян, пытающихся вырвать у голых камней хоть немного жизни, дала человечеству ни с чем не сравнимое мировоззрение, стиль жизни и образец поведения.

Греческое существование управлялось двумя нравственными императивами: гостеприимством и благочестием. В обеих поэмах мы видим приношения богам и сцены пиров, на которых гость – Одиссей у феаков или царь Приам, пришедший в стан своего смертельного врага, – принимается со всеми почестями. В земном мире, являющемся отражением космического мироустройства, прием гостя – это почтение к богам. Иными словами, пир – мирской вариант жертвоприношения. Не воздать почестей богам перед принятием важного решения считалось нарушением космического порядка. Не принять стучащего в дверь дома бродягу значило не уважать себя. Но у Гомера во всем соблюдается мера: нельзя хвалиться добродетелью гостеприимства, если вы не можете принять гостя как полагается. Проявление добродетели в античности никогда не ограничивается некими абстрактными намерениями. Ничто не может подтверждаться исключительно словами. Если гостя принимают – будь то беженец или жертва кораблекрушения – значит ему есть что предложить. Щедрость у Гомера не сводится к заявлению о намерениях. Если кто-то заявляет о гостеприимстве, значит он обладает средствами для его обеспечения.

Человек Гомера принимает свою судьбу – это главное его качество. Согласно Аристотелю, каждое животное на Земле вносит свою лепту в красоту и природу этого мира. Точно так же человек, будь он на поле битвы, в своем саду или во дворце, находится там, чтобы прожить отведенное ему время. Существует порядок вещей, и существует человеческий вклад в него. Что мы можем в нем изменить? Прекрасная Навсикая, обладающая мудростью нежного возраста, даст Одиссею такой урок:

Но тут надо быть осторожным! Принять свою жизненную участь не значит смириться с ударами судьбы. Разве не направлена вся энергия Одиссея на то, чтобы вновь обрести свое место в пошатнувшемся от людского безумства порядке? Он не хочет жить плывя по течению. В этом заключается один из парадоксов определения свободы у Гомера: мы можем свободно передвигаться по заранее для нас начертанной небесной карте. Иными словами, как идущий на нерест лосось, мы вольны плыть против течения, направление которого мы изменить не в силах.

скажет Гектор Андромахе («Илиада», VI, 488–489). В этом утверждении нет возмущения. Человек борется, суетится, плывет против течения, сражается, но никогда не предается этому столь картезианскому, столь современному и столь французскому занятию – сетованию на свою судьбу, поиску виновных в своих собственных ошибках, перекладыванию своей ответственности на других и в конечном счете невнятному малеванию на стенах надписей, в которых он пытается объяснить всему миру, что «запрещено запрещать» [44] Один из лозунгов студенческой революции 1968 года. . Эта способность принимать то, что должно случиться, делает греческого человека чрезвычайно сильным. Сильным, потому что мыслящим широко.

Греческий человек довольствуется реальностью. Гомер развернет эту аксиому и обогатит греческую философию. Это простая и вместе с тем сильная мысль: жизнь коротка, всё перед нами, здесь, под солнцем, нужно этим пользоваться, радоваться этому и боготворить, не ожидая завтрашнего дня , этой сказки шарлатанов. Этот абсолют удовлетворенности миром был превосходно воспет в эссе «Брачный пир» Альбера Камю. На алжирской земле, под «небом, смешанным со слезами и солнцем» писатель научился «соглашаться с землей» [45] На самом деле Камю пишет в этом эссе о небе Флоренции. . Да, для античного грека жизнь – это брачный контракт с миром. Как только мы рождаемся, мы заключаем с ней союз, чтобы быть вместе в радости и горе.

А что, если именно свет Средиземного моря – сверкает ли он в Алжире Камю или на берегах Итаки – дает нам силы принять это чистое присутствие мира? Восхищение светом греческих островов представляется общим местом. Турфирмы так нахваливали загар на белом мраморе, что совершенно исчерпали эту тему. Тем не менее именно свет заставил греков принимать свою судьбу. Он как проявитель. Мир представляется нам под его белым дождем. В этом блеске Гелиоса он становится ощутимым, устойчивым, неопровержимым. Мир – это каменная глыба, цветок, лодка. Его невозможно отвергнуть или изменить. А значит, им нужно с радостью довольствоваться. «Всё у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно» («Илиада», XXII, 73), говорит Приам (будто Хайдеггер, философствующий на крепостной стене). Быть греком – значит понимать, что свет является местом. Мы в нем живем. Мы стоим в его истине, не нуждаясь в туманных химерах загробного мира… Мы можем любить то, что предлагает нам свет, радоваться «своей жизненной доле», защищать свое правое дело и, не боясь, ожидать ночи, потому что после нее неизбежно снова наступает день. Когда стоишь под солнцем, вечная жизнь кажется невразумительной идеей какого-то бледного, давно не выходившего на воздух церковника.

Греческий человек ничего не ждет от потустороннего мира. Чтобы размахивать перед человеком такого рода сомнительными обещаниями понадобится монотеизм.

Альбер Камю подходил к мифу о ящике Пандоры с другой стороны. Пандора открыла ящик, и из него вылетели все несчастья. В ящике осталась только надежда. А это значит, что и надежду нужно причислить к несчастьям! Сегодня это звучит как оскорбление!

Греческий человек так и полагает. Он знает, что нам дана жизнь. Давайте любить то, что вправду нам дано. Не будем искать того, чего у нас нет. Давайте принимать то, что нам предлагается. Завтрашний день ничего не даст, потому что его нет. Эта философия удовлетворенности данным может показаться своего рода слабостью. Но все как раз наоборот, в отсутствии надежды заложена сила принимать порядок вещей. Или даже способность любить его? Гомер прославляет это качество в одном месте «Илиады», фрагменте истинной поэтической храбрости. Речь идет о песни XVIII, в которой Фетида направляется к Гефесту, чтобы попросить его выковать для Ахиллеса новые доспехи.