Бертольд Брехт - Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Так со всем хорошим и великим
Обстоит, и, если мир иссяк,
То никто, обремененный лихом,
Не придет к величью натощак.
Потому что малодушен всяк,
Не к любви он, а к деньгам стремится.
Но добряк, когда он при деньгах,
Может добротою насладиться.
Если ж ты добра и света враг,
Вверх взгляни: опять труба дымится.
 Так опять поверишь в человечий род.
 Благороден человек и добр (стихотворенье
 Гете). Вновь сознание растет.
 Сердце укрепляется и крепнет зренье,
 Где тут всадник, где тут лошадь — нет сомненья.
 Да и праву правом стать пришел черед.

О великих в этом мире
Нам легенда сообщила,
Что они, как звезды, всходят
И заходят, как светила.
Утешает знанье этих песен,
Но для нас, дающих пить и есть им,
Безразличны их закаты и восходы.
Кто несет издержки и расходы?
  Несомненно, колесо несется ,
  Сверху вниз перенесется всё .
  Но воде всё так же остается
  Только вечно двигать колесо .

Мы господ имели много,
Среди них гиены были,
Тигры, коршуны и свиньи,
Мы и тех и тех кормили.
Все равно — получше ли, похуже!
Ах, сапог подходит к сапогу же!
Он топтал нас; вы поймете сами —
Хорошо б покончить с господами.
  Несомненно, колесо несется ,
  Сверху вниз перенесется всё .
  Но воде всё так же остается
  Только вечно двигать колесо .

Они грызлись за добычу
И ломали лбы и ребра,
Звали прочих жадным быдлом,
А себя — народом добрым.
Мы их видим в драке и раздоре,
Вечно в споре. Стоит нам подняться
И кормежки их лишить, как вскоре,
Спор забыв, они объединятся.
  Ведь тогда и колесо застрянет.
  Баста! Хоть рукой его верти!
  А вода с могучей силой станет
  Мчать себя лишь на своем пути.

Власти начнут расследование.
Так объявлено. В городских кварталах
Никто нынче не спит по ночам.

Никому не известно, ни кто лиходеи,
Ни в чем преступление.
Под подозрением все.

Если народ вынужден от своих дверей отметать подозрения,
То никто уже не заметит
Бесчисленных преступлений
Властей.

Только из-за растущего ха оса
В наших городах классовой борьбы
Кое-кто из нас в эти годы решил
Не говорить больше о портовых городах, о снеге на крышах, о женщинах,
О запахе спелых яблок в подвале, о радостях плоти,
Обо всем, что делает человека счастливым и человечным,
А говорить отныне только о хаосе
И значит стать односторонним, сухим, погруженным
Только в политику, в сухой «недостойный» словарь
Политической экономии,
Чтобы чудовищная мешанина
Снегопадов (они не только холодные — мы это знаем!),
Эксплуатации, восставшей плоти и классового суда
Не заставила нас оправдать этот столь
Многосторонний мир и найти
Радость в противоречьях этой кровавой жизни.
Вы поймете меня.

Старинные преданья
Сообщают легенду одну,
О том, как попала Медея
В чужую злую страну.
Иноземец, ее полюбивший,
Увез Медею с собой.
Сказал: «Ты будешь как дома
В стране, где дом мой родной».

Но были ей непонятны
Здешние речь и молва.
Для «хлеба», «воды» и «неба»
У них другие слова.
Им странны ее наряды,
Обычаи, цвет волос.
И часто косые взгляды
Ей замечать довелось.

О судьбе Медеи
Рассказывает Еврипид.
В хорах его слышен отзвук
Давних злодейств и обид.
Беспощадно она покарала
Негостеприимный кров.
И покрылись прахом забвенья
Развалины городов.

Минули тысячелетья,
И распространился слух,
Будто снова Медеи
У нас появились вдруг.
Средь антенн, заводов, трамваев
Ожил древний навет —
В двадцатом веке, в Берлине,
В преддверье страшных лет.

Сладкий вкус собственности я почувствовал хорошо, и я рад,
Что я его почувствовал. Гулять в своем парке, принимать гостей,
Обсуждать строительные планы, как это делали до меня
Другие люди моей профессии, — все это
Мне нравилось, в чем и признаюсь. Но семи недель
С меня хватило. Я ушел без сожаления или почти без сожаления.
Когда я это писал, мне уже было трудно себя вспомнить. Ныне,
Спрашивая себя, был ли бы я готов много лгать
Ради того, чтобы сохранить эту собственность,
Я знаю: много — нет. Поэтому я думаю —
Ничего плохого не было в том, что я владел собственностью.
Это было немало, но есть
Нечто большее.

Когда распались мы на Ты и Я,
Расставив наши ложа Здесь и Там,
Пришлось избрать простое слово нам,
Чтоб значило: касаюсь я тебя.

Казалось: что я словом сделать мог?
Прикосновение незаменимо,
Но все-таки «она» не так ранима,
Хранима, словно отдана в залог.

Отобрана, но все-таки и снова
Сохранена, чужой не становясь,
И остается не со мной — моей.

Когда одни среди чужих людей
Употребляли вскользь мы это слово,
Мы знали — нерушима наша связь.

Весь край от Мозеля по Неман
Колючей проволокой сжат.
За нею кровью истекает
Германский пролетариат.
  Но от зверья Саар удержим ,
  Саар удержим от зверья
  И новую начнем страницу
  С тринадцатого января .

Царит зверье в земле Баварской,
В земле Саксонской держит верх,
Сегодня тяжко ранен Баден,
Смертельно ранен Вюртемберг.
  Но от зверья Саар удержим ,
  Саар удержим от зверья
  И новую начнем страницу
  С тринадцатого января .

Стал в Пруссии постоем Геринг,
Разбойник Тиссен занял Рейн,
Они в Тюрингию и Гессен
Суют нацистских главарей.
  Но от зверья Саар удержим ,
  Саар удержим от зверья
  И новую начнем страницу
  С тринадцатого января .