Евгений Афанасьев - Угол зрения

И опять слышу голоса: ягода — это, мол, валюта!

А давайте поразмыслим вот о чём. Сколько тратим ежегодно той самой валюты на покупку за границей многих миллионов тонн залежалого зерна? А если установить нам ягодные цены на зерно, да в придачу ещё отоваривать его, как ягоду, дефицитом? Нельзя? Ну тогда и будем вместо хлеба есть клюкву.

Я вырвал его прямо из кошачьей пасти.

Скворец умирал. Глаза затянулись белой плёнкой. Чёрная головка с синеватым отливом печально склонилась набок. Жёлтый клюв был полуоткрыт.

Мне стало жаль птицу, и я принёс скворца домой. Раны оказались тяжёлыми: кошачьи зубы прокусили крыло, помяли грудь. Мы с дочерью уложили беднягу на вату, в корзинку.

— Неужели умрёт? — заплакала малышка. — А как же птенчики? Ведь погибнут!

— Там осталась мама-скворчиха, — как мог, старался я успокоить загоревавшую девочку.

— Не хочу, чтобы умер, — не унималась она. — Может сделаем ему перевязку!

И на самом деле надо попытаться подлечить птицу, подумал я, и поспешил к комоду, где жена хранила аптечку с медикаментами. Сразу стал припоминать медицинские средства, которые когда-то применял сам в подобной ситуации: пенициллин, биомицин, стрептоцид.

Потом отломил по крошечному кусочку от каждой таблетки, размял их тщательно, высыпал порошок в чайную ложечку с водой, раскрыл осторожно жёлтый клювик. Скворец проглотил лекарство, открыл на минуту глаза и снова его головка безжизненно упала.

Раны на груди и крыле мы засыпали стрептоцидом.

Двое суток лечили нашего больного, двое суток скворец не притрагивался ни к воде, ни к пище.

На третьи сутки ночью нас разбудил шум на кухне. Соскакиваю с кровати. Корзинка, стоявшая до этого на табуретке, валялась на полу, а наш пациент бил крыльями по оконным стёклам. Медицина совершила чудо!

Скворец поправился. Он рвался к свету, к свободе. С трудом удалось поймать его и водворить в корзинку. Утром меня разбудил радостный крик:

— Папочка! Выздоровел! Выздоровел!.. — кричала возле корзинки и весело хлопала в ладоши дочь.

Мы решили выпустить птицу на волю. Всей семьёй вышли на улицу.

Утро только-только наступило. Люблю я раннее утро за его бодрящую свежесть. Но это было особенным, неповторимым. Вот-вот обретёт радость полёта возвращённое к жизни существо. И сам скворец, казалось, понимал это. Он уже не бился в моей ладони. Я чувствовал, как трепещет птичье сердце, видел беспокойный блеск в горошинках его глаз. Прощай, дружище! Лети!

Птица взвилась в небо, сделала прощальный круг и, вопреки нашим ожиданиям, полетела не к скворечнику, а в сторону леса. Как же примет нашего питомца семья?

…Я сразу узнал его по взъерошенному, потрёпанному виду. Но, странное дело, он вовсе не спешил домой и продолжал сидеть в стороне грустный, нахохленный. И только тут замечаю, что скворец-то наш оказался «третьим-лишним».

Его ветреная подружка уже успела подыскать себе нового приятеля. Они сидели на крыше птичьего домика рядышком, видимо, о чём-то увлечённо беседовали на своём непонятном людям языке и, похоже, не замечали нежданного гостя.

Долго сидела птица возле родного гнезда. На улице потемнело, пошёл дождь. Парочка влюблённых юркнула внутрь скворечника. Дождь лил всё сильнее, а печальный изгнанник всё сидел и сидел недвижимо на ветке и, казалось, не струи дождя, а слёзы льются на жадную до влаги землю.

***

Скворец куда-то исчез. Может быть, он умер, может быть, нашёл новую подругу. Не знаю. Мне только очень жаль его. Но я не обвиняю неверную скворчиху. У птицы — и сердце птичье…

Сатирики — люди особого склада, у них свой угол зрения. Из окружающих явлений они выделяют прежде всего те, которые уродуют нашу жизнь. Они бичуют, высмеивают, вытаскивают на свет божий всё то, что человек старается спрятать от стороннего глаза. От обывателя скроешь, от сатирика — нет! Именно к этому типу поэтов относится Евгений Афанасьев.

Евгения Михайловича я знаю давно, с 60-х годов, помню первые сатирические миниатюры: «Бык и Ярмо», «Удав и Мартышка», «Барсучья мозоль» и многие другие. Хлестнуть короткой басней в две или в четыре строки — это особый дар. Его строчки — как удары бича! За тридцать с лишним лет творчества от его коротких басен досталось бюрократам, хапугам, ловкачам, лодырям — одним словом всему тому, чего в нашей жизни пока хоть лопатой греби.

По-моему, Евгений Афанасьев родился сатириком и в этом качестве постоянно совершенствовался: закончил Литературный институт имени М. Горького в Москве. Работал в семинаре известного поэта, лауреата Ленинской премии Егора Исаева. Трудовой стаж Е. Афанасьева ограничился всего двумя профессиями — киномеханика и журналиста районной газеты. Главное его призвание — сатирическое поприще. Его басни печатались в центральных и местных газетах, журналах, литературных сборниках. Вышло два отдельных издания басен: «Прошу обижаться» и «Барсучья мозоль».

Евгений Афанасьев пишет басни, сатирические миниатюры. Об этом жанре наша критика стойко молчит, а если касается его, то предпочитает оперировать бесспорными авторитетами, начиная с дедушки Крылова и кончая Сергеем Михалковым.

Евгений Афанасьев, на мой взгляд, обладает чувством юмора, имеет органическую ядовитость сатирика, взыскателен к себе. Он немногословен, ясен и точен в этом жанре и умеет типизировать сатирические образы. Его басни сюжетны, а их мораль — убедительна («Барсучья мозоль», «Плуг и Свинья», «Трутень»).

В лучших вещах ему удаётся найти ясно обозначенный, настоящий сатирический прицел:

Широкая натура

Многие двустишия у Евгения Афанасьева афористичны, остры, современны. Хорошо придумана «Самонадеянная Коптилка»:

Сатирики у нас — люди редкие. И работа Евгения Афанасьева в сатирическом жанре заслуживает внимания читателей, умеющих ценить меткое, ясное и бьющее в цель слово.

Жанр сатиры — особый жанр. Отношение к нему читателя неоднозначно. Те, в которых запущена жалящая стрела, делают вид, что это их не касается, хотя и испытывают определённый дискомфорт; а те, которые узнают уязвлённых, «потирают руки», мысленно торжествуя: так вам и надо — будете знать!..