Нина Кондратковская - Сердце-озеро

Цепи дней наковывали звенья,
Нил молил богиню: оживи!
Призывал от бога вдохновенье,
А оно явилось от любви.
И черты любимой проступили
Красотой небесной и земной.
Из покоев вынесли стропила,
Граф сказал:
— Прелестно! Долг — за мной.
И богиня, и амуры с лютней,
Как живые. Тысячу — плачу.
Значит, в понедельник пополудни
Будь в конторе. Я оповещу.
Да не гни, не гни поклоны сдуру,
Заслужил награду. Но скажи:
Где ты взял столь дивную натуру?
И ответил мастер: — Из души…
Рассчитал конторщик в понедельник
Уж под вечер. Поздняя пора,
Мало ли охотников до денег,
Надо ждать в каморке до утра.
Отмокают кисти в керосине,
Бурой кровью оплывает крон.
Нил — богатый, вольный сын России —
На чурбак садится, как на трон.
Над его душой, свободной, гордой,
Первый раз не занесен топор,
И в людской, за тонкой переборкой,
Ловит он ленивый разговор:
— Слышь, за девкой подали карету…
— За две тыщи кралю приволок…
— Так девица, сказывают, эта,
Что маляр навел на потолок.
— Где сыскали?
— В деревеньке дальней.
— Граф велит — найдут из-под земли…
— Скоро поведут в опочивальню…
— Слышь ты? Воет.
— Значит, повели.
Нил рванулся. Да ведь слуги всюду —
Изуверству графскому заслон.
С керосином он схватил посуду,
Ужасом смертельно опален,
И плескал он, и свечу — к гардине,
И сквозь пламя — в спальню. В тот же миг
Огненные кисти — по картине,
По алькову… Дым, смятенье, крик…
Вот — она! Схватил, нащупал створки —
И в окно, в кусты колючих роз.
Дальше — в парк, ярами, по задворкам…
В барский дом бесчувственную внес
И склонился к барынину креслу,
Девушку на коврик положа.
Подал деньги:
— Вот вам за невесту,
А жених зарезан без ножа.
Охала старуха поначалу,
Покаянно колотила в грудь,
Перед образами обещала
Графу деньги грешные вернуть.
Но, увидя девушку живою,
Рассудила делом да ладом:
— Неонила будет жить со мною,
А тебе закрою двери в дом.
Поджигатель ты или убийца,
И пытать про то не стану я,
Не обижу девку-голубицу,
Ты ж ступай — и бог тебе судья!
Но не бог судьбу под корень срезал —
Догнала кощеева рука.
Скорый суд, кнуты, клеймо, железа,
Тракт, Сибирь, могила рудника.
А потом гремел завал в забое,
Выносили мертвых как дрова.
Он один заплакал — не от боли,
От того, что позабыл слова.
Он бежал от вечной ночи к свету,
Да попал сюда, в подземный зал…

Девочке отшельник сказку эту
Страшную, как правда, рассказал.
— А конец-то где? Где свадьба, дедо?
В сказке надоть мед и пиво пить.
— Есть конец, да мне пока неведом.
— Он хороший?
— Всякий может быть.
А у Нюрки самоцветным градом
Слезы так и высветили тьму.
— Что, сестренка, пожалела брата?
Счастья хочешь брату своему?
Затянула косыньки тугие
Косоплеткой, свитой из тряпья:
— Не-е, не брат он. У меня другие,
Не из богомазов братовья.
Клим, старшой, в солдатчине загинул,
Степшу придавило, он горбат,
Трошеньку-младенчика — в могилу
Закопали…
— Значит, Нил — твой брат!
И его не надобно чураться,
И за вас клеймо горит на нем.
Просто мы с тобой про наше братство
Поздно, очень поздно узнаем.
Дуб единый, огружая ветви,
По земле рассеял семена.
Дети и детей потомков дети —
Братья, если Родина одна.
В первородном черноземном слое
Корни у тебя и у меня.
Мы — в родстве,
Немыслимо иное,
Мы — родня, великая родня.
Память наша — в будущее вера.
Сквозь нее в бессмертие взгляни
И следы Игнатьевской пещеры
Сохрани для будущей родни.

Человек в познанье ненасытен,
Ищет, ищет, время торопя.
Был бы предок наш не любопытен —
В люди бы не вытянул себя.
Да и мы бы камушком дробили
До сих пор звериные мослы
И не только до автомобиля —
До телеги вряд ли доросли.
Вот и Нил по каменному ходу
Свой идет оглядывать мирок:
Надо жить, искать рукам работу,
Мыслям — волю, а ногам — дорог.
Свет лучины вклинивает в темень,
Еле пересиливает страх.
Коридоры. Каменные стены.
Щель ведет куда-то на чердак.
Залы, своды, пропасти, разломы
В темноте нашаривает глаз.
На стене в укрытые хоромы
Примечает узкий перелаз.
Язычки мигающего света
За литьем причудливых колонн
Обнажили темные скелеты —
Скорбный прах неведомых времен.
Каплют капли в каменные чашки,
Под ногой рассыпался костяк.
По спине забегали мурашки:
«Может, мне, заблудшему, вот так…»
От пучка лучей отпрянул сумрак.
Это что?
Подземного рекой
Нанесен таинственный рисунок?
Или человеческой рукой?
На останце, в полукруглой нише,
Охрой прорисована змея.
Справа — бык рогатый, а повыше
Плотных линий сомкнуты края.
Палки, палки… Так впервые дети
Робко в доску вдавливают мел.
Человек былых тысячелетий,
Сам дитя, иначе не умел.
Разберись, кого нарисовал он?
Что за плоть в веках сохранена?
Голова пятном и грудь овалом…
Да ведь это женщина! Она!
Как любил он, коль в пещере мокрой
Голодал, от холода дрожал,
Но на черном своде красной охрой
Божеством ее изображал!
Не срубил еще избенки предок,
Ни двора не сладил, ни кола,
А уже иную радость ведал —
Выше насыщенья и тепла.
И другая, в облике богини,
Превратив натеки в облака,
Как на той, сожженной им картине,
Пристально взглянула с потолка.
Нет, не наважденье, а заклятье,
Властное веленье изнутри,
Из сознанья:
— Ученик Игнатья!
Кисть возьми и диво повтори!
Нил стоял, как в спальне на стропиле,
А меж красных пятен и полос
Вновь черты любимой проступили,
Дорогие, милые до слез.
Их теперь на древнем пепелище
Оживит и сердце, и рука,
Краски негасимые отыщет
Верный глаз на долгие века.
В бездну горя канул город Китеж,
Но опять гремит в колокола —
Он, художник, Женщину напишет,
Чтоб вовек она не умерла.
Да взойдет на сером стылом камне
Ясная заря ее души…
Он отцово слышит приказанье:
«В знак любви сей подвиг соверши!
Не губи сердечности бесстрастьем,
Не погасни искрой на ветру
И запомни:
Человек всевластен,
Если служит людям и добру».
Счастье не по щучьему веленью!
Жизнь — страда, великая страда,
Полнота ее от вдохновенья,
От безмерной радости труда.
Он в страде своих злосчастных буден,
Пусть людьми отвержен и клеймен,
Красоту души подарит людям
Разных поколений и времен.
Он теперь во сне и въяве грезит,
Грезы жалят, жалят, как шмели.
На слезах горючих он замесит
Краски неба и родной земли.
— Напишу ее под сенью сада, —
Шепчет он, — живую сотворю.
Что ж мне надо?
Мне увидеть надо,
Вспомнить надо радугу, зарю…

Вот он, полдень солнечный, распахнут
Всем привольем, всей голубизной…
Ах, как травы нестерпимо пахнут
Медом, ветром, росами, весной!..
Он открыто входит в мир прекрасный,
Поднимает очи к небесам:
— Здравствуй, солнце!
Слышишь, солнце? Здравствуй!
Что ж ты… черной плетью по глазам?!.
И в единый миг тысячелетья
Над челом сомкнули черный склеп.
И не по глазам — по сердцу плетью
Хлещет слово страшное:
— Ослеп!
Он ослеп, когда работать надо,
С жаждой жизни в сердце и уме.
Пытка мраком — вечная расплата
За существование во тьме,
За талант, что малодушно предал,
Подло струсил сам перед собой…
Думал вслух он, думал, а не бредил.
И рванулся, как в смертельный бой,
К той мечте.
А мир, лишенный красок,
Дышит, греет, в песнях не заглох.
Рядом пропасть… Сделать шаг и — насмерть?
Превозмочь себя?
А что он мог?
Что он мог? Молчание нарушив,
Жалкие слова произнести?
Горсть подземных каменных жемчужин
Девочке в подарок принести?
Что он мог, прозябший и усталый,
Что он мог, голодный, испитой,
Вывернувший сыростью суставы,
Ослепленный вечной темнотой?..
Что он мог!
А мог он очень много.
Мог в берлоге человеком быть.
Мыслить мог, а значит, помнить мог он,
Помнить мог, а значит, и любить.
И неправду жгуче ненавидя,
И любовью правый суд верша,
Возвращался он в свою обитель,
И живой была его душа.
Шел он к нерожденному портрету,
Шел к завету, замыслу, мечте.
Света нет, так он его без света
Вырубит на ощупь, в темноте.
Кременцы у древнего ночлега
Видел он, зарытые в золу, —
Тесаки из каменного века
В век железный врежет он в скалу.
Вглядывался зрячими перстами
Он в прожилки скального пласта —
Тут, века медлительно листая,
Все хранит навечно высота.
Не порушат сводов зверь и птица,
Горный щит пещеру стережет,
Писанную мужеством страницу
Мать-природа людям сбережет.
Одержимо, до седьмого пота,
С головой в работу он ушел,
Погрузился, как в живую воду,
Опаленной жаждою душой.
В камне — словно песня зазвучала,
Пели в ней зорянки и клесты
И рождались добрые начала
Солнца, жизни, света, красоты.
— Что ты робишь? — тонкий детский голос
Прозвенел внизу, как бубенец.
— Я свою досказываю повесть,
Сочиняю радостный конец…
И долбил, долбил он камень вечный,
Зачищал, оглаживал, гранил.
— Дай-ка мне кремневый наконечник,
Где-то тут его я обронил.
— Этот, что ли?
Пальцы, будто грабли,
Пустоту скребли перед собой.
— Ой, родимый! — девочка по-бабьи
Вскрикнула. — Да ты никак слепо-ой!
— Что ты, Нюрка! Зря ты, Нюрка, плачешь,
Хватит слезы попусту трясти!
Я могу теперь, как самый зрячий,
Людям дар прекрасный принести.
Сбереги, дитя, для слабых жалость,
А моя душа — в живом огне…
Время шло, и сказка продолжалась
В каменной пещере на стене.
Беспросветной, бесконечной ночью,
Может, год, а может, много лет
По зернинке маковой, на ощупь
Нил ваял девический портрет.
Оживлял творение природы
Красотой любимого лица —
Пусть встречает путников у входа
Строгого подземного дворца!
Он творил, себя надеждой грея,
Что сюда счастливые придут,
И поможет людям стать добрее
Дар его, помноженный на труд.