Фарид Аттар - Логика птиц

«Что есть мир, опиши его», —
спросил некий суфий безумца.
«Этот мир полон позора и славы,
словно воск, окрашенный сотней красок», — ответил тот.
Если кто-то руками сомнёт этот воск,
разумеется, неокрашенный воск вновь получится.
Раз всё это — только воск,
уходи, за этими красками нет ничего, кроме воска.
Раз всё — в единстве, и нет двойственности,
здесь не уместны уже ни «я» и ни «ты».

Пришла старуха к Абу Али.
Принесла бумагу, краплёную золотом, и сказала: «Прими её у меня».
«Я себе дал зарок, — шейх ответил, —
ни у кого, кроме Бога, не принимать ничего».
«О Абу Али, — сказала старуха немедленно, —
откуда же у тебя в глазах раздвоение?»
На этом пути твоя обычная логика не сработает.
Если у тебя нет косоглазия, прекращай видеть всё как стороннее.
На этом пути мужчина не замечает «чужое»,
ибо ни Каабы, ни монастыря там уже нет.
От Него исходит там откровение,
и благодаря Ему упрочивается бытие ищущего.
Он и мгновенья не видит, кроме Него, никого,
и не считает никого вечным, кроме Него.
И будет он в Нём, и от Него, и с Ним,
и в то же время Он остаётся вне этих благ.
Не утонувший в море единства
не стал человеком, даже если полностью он как Адам.
Любой человек — и духовный, и бездарь —
имеет незримое солнце уже по ту сторону мира незримого.
Наступит день, и это солнце
заполыхает, хиджаб снимет с себя.
Для достигшего своего солнца,
будь уверен, прекращаются и зло, и добро.
Пока ты есть, добро и зло с тобой рядом.
Когда исчезнешь, покажется всё это безумием.
Раз остаёшься ты в собственном бытии,
увидишь и добра много, и зла, и длинный путь.
С того времени, как из ничто появился,
заложником своих влечений ты стал.
Прекрасно было бы, как в начале времен,
от этой жизни не иметь своей доли.
Очищайся от непристойностей,
затем, с ветром в руках, стань землёй.
Неоткуда тебе узнать, что в твоём теле,
какие в нём пошлости, какие огни.
В тебе — скорпион со змеёй, тобой же покрыты,
спят они, спрятавшись.
Даже если с волос размером предоставишь им шанс,
каждого превратишь в сотню драконов.
Есть ад у любого внутри, наполненный змеями.
Пока не вычистишь ад, всегда есть работа тебе.
Если чистым покидаешь всё, одно за другим,
заснёшь ты безмятежным в земле,
иначе змея или скорпион
будут жалить тебя до Судного Дня.

«О Боже! Я стар, удивлён, потерял я дорогу, —
сказал мавр Серахси. —
Когда раб состарится, его обрадуют,
напишут о его свободе приказ и отпустят его.
Побелели, как снег, мои чёрные волосы
в твоём рабстве, о Падишах.
Я — замученный раб, обрадуй меня,
я постарел, дай приказ о свободе».
«О ты, приближённый к Каабе, — некто сказал, —
у того, кто хочет от рабства избавиться,
должны исчезнуть его ум и долги, причём вместе.
Брось этих двоих и шагай!»
И мавр вдруг воскликнул: «О Боже, непрерывно хочу Тебя,
ни ум, ни долг не нужны мне, и всё!»
Затем он забросил дела и стал сумасшедшим,
возликовал и хлопал безумно в ладоши.
«Не знаю сейчас, кто я! — он восклицал, —
я уже не раб, но кто я?
Рабство исчезло, не осталось свободы,
в сердце не осталось ни крупинки горя и радости.
От качеств очистился, но не остался без качества.
Я — ариф без марифата! [340] То есть «знающий, но без познания». Ма'рифат, пли ирфан — духов- ное, мистическое познание.
Уже не знаю о том, что "Ты есть я", или "я — это Ты",
ибо в Тебе я исчез, и нет больше двойственности».

По воле случая чей-то возлюбленный в воду упал,
и сразу же влюблённый в него прыгнул в поток.
Когда оба добрались друг до друга,
упавший спросил товарища: «О сумасшедший,
положим, я свалился случайно в текущий поток,
но зачем ты туда бросился?»
«Я прыгнул в воду, — ответил тот, —
ибо не отличал себя от тебя.
Много времени утекло, пока исчезли сомнения в том,
что моё "я" и твоё "я" стали единым.
Ты есть я, или я есть ты, сколько можно говорить о двоих?
Я с тобой, или я — это ты, или ты есть ты?..
Если ты будешь мной, или я непрерывно буду тобой,
оба будем одним телом, вот и весь сказ».
Пока твоё «я» на месте, любое познание — многобожие.
Когда твоё «я» исчезает, вспыхивает единобожие.
Ты в Нём исчезай полностью, только это — единобожие,
это и есть тафрид, когда теряешь и само «потеряться».

Стоял благоприятный, радостный день,
в этот день Махмуд проводил смотр своих войск.
Собралось в поле несметное количество слонов и пехоты.
Султан поднялся на найденное для него возвышение,
а с ним и Аяз с Гасаном [341] Абу Али Гасан ибн Мухаммад ибн Микаил, могущественный визирь султана Махмуда. поднялись.
Они втроём принимали парад.
Лицо земли почернело от войск и слонов,
словно саранча с муравьями перекрыли дорогу.
Воочию таких войск мир не видал,
до этого никто ничего подобного не встречал.
Затем заговорил славный султан,
обернувшись к своему приближённому Аязу: «Эй, сынок!
Хотя у меня столько слонов и ратников,
я весь — твой! А ты — мой султан».
Хотя прославленный султан промолвил такое,
Аяз молчал и был слишком бесстрастен.
Не склонился перед султаном,
не восхищался, что ему султан такое сказал.
Гасан, возмутившись, воскликнул: «Эй, раб!
Сам шах тебе почтение оказал.
А ты стоишь так невежливо,
не согнув даже спину в знак уважения,
почему не блюдёшь уважение?
Нет в тебе к шаху признательности».
Услышав этот отзыв, Аяз заметил:
«На это есть два ответа.
Во-первых, если этот изумлённый
перед падишахом склоняется,
или падает униженно на колени пред ним,
или, рыдая, говорит перед ним,
выказывая себя перед шахом то выше, то ниже, —
то всё это значит сравнить себя с ним.
Кто я, чтобы отважиться на такое
и в этом себя показывать?
Ему и раб, и вознаграждение принадлежат,
а я — кто? Все повеления из его рук исходят.
Если за то, что ежедневно победоносный шах делает,
и за эту милость, сегодня Аязу оказанную,
во власть шаха отдадут оба мира, то
даже они, я боюсь, не смогут возместить его милость.
Каким лее на этом месте мне показаться?
Кто я? И вообще, почему должен я себя демонстрировать?
Не могу, как должно, ни уважить его, ни почтить —
кто я вообще, чтобы с ним сравниваться?»
Услышав эти слова Аяза, Гасан сказал:
«О благодарный Аяз, ты молодец.
За каждый миг пребывания при шахе — дам расписку! —
ты заслуживаешь и сотню наград каждый миг».
Затем Гасан добавил: «Каков же другой твой ответ?»
«При тебе не положено его говорить, — ответил Аяз. —
Но будь мы с шахом наедине,
можно было бы высказать и этот ответ.
Коль ты не настолько приближён, чтобы это услышать,
как мне делиться с тобой? Ты ж не султан!»
Тогда быстро отослал шах Гасана,
и на фоне войск тот исчез.
[Раз в этом уединении не было ни нас, ни меня,
то нехорошо в нём оставить Гасана, даже если станет он волоском.]
«Долгожданное уединение наступило, поделись же тайной, — сказал шах. —
Расскажи мне о ней в своём особом ответе».
«Когда шах своей наивысшей милостью
обратит на меня, бедного, взгляд, — ответил Аяз, —
от блеска луча этого взгляда
исчезнет моё существование полностью.
Сиянием солнца шаха смущённый,
я тотчас и начисто исчезну с дороги.
Раз не останется от меня ни имени, ни существования,
чьи колени мне преклонять, выказывая почтение?
Если ты в этот час заметишь кого-то,
то уже не меня, а шаха мира.
Если одну или сотню милостей ты окажешь,
ты себе их окажешь господством своим.
От тени, которая в солнце теряется,
какого уважения можно ждать в любом отношении?
Твой Аяз — твоя тень, что на твоей улице
в солнце твоего лика потеряна.
Когда раб себя потерял, его больше нет,
всё, что хочешь, делай, ибо сам знаешь: его больше нет».