Николай Доризо - Я сочинил когда-то песню

Стою
у сумрачных
колонн,
Огнем
омытых.
Звучит
сквозь годы
гимн
имен
На серых плитах.
«Мы из Москвы пришли сюда…»
«Мы из России…»
Фамилии
и города
Свои,
родные.
Они
коснулись
древних плит,
Как
мощных
клавиш,
И,
как орган,
рейхстаг
звучит,
И ты,
Германии
гранит,
Нас,
русских,
славишь!
Гранит
Германии,
ну что ж,
Не в той твердыне,
Еще
себя ты
обретешь
В ином
Берлине.
Во имя
лучших тех годов
Звучит,
как выдох,
Хорал
имен
и городов
На серых плитах.

Ее
все чаще
стал я доставать,
Все чаще
перечитывать
с годами,
Потрепанную
общую тетрадь
С моими
полудетскими
стихами.
Придирчиво
я всматриваюсь в них.
Свидетели
мной прожитых
мгновений,
Вернее,
фотоснимки
тех
моих
Ребячьих мыслей,
робких вдохновений.
Их ощущая
всем своим нутром,
Стараюсь я
юнцом
себя представить…
Так хочется
сегодняшним пером
Свой давний стих
беспомощный
поправить.
Расшевелить
в нем строки,
раскачать,
Как «Москвича»,
застрявшего
в кювете.
Наития
мальчишеские эти
Сегодня
как бы заново
начать.
Кому-то
гнев
свой давний докричать.
В любви
подруге школьной
объясниться.
Пусть
зрелость
с юностью соединится.
Какая драгоценная тетрадь!
Так пусть
вернется то,
что отошло,
Вернется
вместе с давними стихами.
Карандашом,
отточенным годами,
Переписать бы
юность набело!

Мчится поезд издалека,
Мчится быстро
И легко,
Дым кружится
И летает,
И несется далеко.

Едет папа,
Едет к Коле,
Едет к сыну своему.
И подарки дорогие
Он везет ему.

Так
начинается
тетрадь
Из материнского комода.
Свой стих
не мог я
записать —
Мне было
лишь четыре года.

Записан
мамой
этот стих —
Ее рука
в тот вечер долгий
Коснулась
детских слов моих,
Как озорной
сыновней челки.

Пусть
так наивна
та строка,
Что в раннем детстве
Зазвучала,
Я,
как река
от ручейка,
От той строки
Беру начало:

В хатке под соломой
Бабушка сидит,
А в окошко дождик
Тихонько стучит.

Свечка в полумраке
Малый свет дает,
Бабушка Прасковья
Свой рассказ ведет.

Слушал я все сказки
Бабушки моей
Про зверей,
Про леших,
Про богатырей.

Вот уже и свечка
Стала догорать
И под сказки эти
Стал я засыпать.

…Какой волшебник
Положил
Мне
под подушку
эти строки?
Мой первый стих,
Он предрешил
Все мои годы,
Все дороги.

У шалаша
Столпились русые стога,
Тиха
Росистая зеленая поляна,
Разлив
Холодного вечернего тумана
Окутал
Дальние, крутые берега.

Колышет
Шаловливый ветерок
Ленивую листву лесную,
Горит костер,
И медный котелок,
Побулькивая,
Весело воркует.

Двурогий месяц
Выплыл в небеса,
Наполнен воздух
Ароматной влагой,
Задумчиво
Склонившись над бумагой,
Ильич
Без устали писал.

А там, вдали,
Туманный Петроград,
Где люди
Слово ленинское ждали,
И вождь писал
До раннего утра,
И строки,
Как знамена,
Вырастали.

Рощи,
Поля,
Где осенняя тишь.
Поезд,
Куда ты
Все время спешишь?

Там,
За окном,
В перестуке колес
Только мелькание
Трав
И берез.

Где бы я ни был,
Вокзалы одни —
Те же перроны
И те же огни.

Тронется поезд,
Дрогнет вагон,
В окнах
Мелькнет
Запыленный перрон.

Кружка
Вокзального кипятка —
Все,
Что останется
От городка.
Нет.
Если б только
Хватило бы сил,
Всю бы страну
Я пешком исходил.

Трещал под ветром
Холст палаток,
Ночной туман
Был дымно-сер.
Всю ночь
Рассказывал солдатам
Смешные сказки
Гренадер.
Но вот затеплился далече
Голубоватый свет утра.
Сутуля старческие плечи,
Сидел Суворов у костра.
Он ел дымящуюся кашу
Походной ложкой жестяной.
Пускай зовут его
Фельдмаршал,
Но сердцем
он
Солдат простой…
Поднялся день,
Сырой,
дождливый,
Чуть осветив вершины Альп.
Поток кипучий
Белогривый,
Срывая камни,
Мчался вдаль.
Седой прибой
Мохнатых тучек
Лизал уступы
Диких скал,
И ветер,
Рыская по кручам,
Голодным волком
Завывал.
С утесов снег метель сметала,
Взвиваясь
По тропам крутым.
Когда-то здесь,
По этим скалам,
Шел Ганнибал
На грозный Рим…
Взметнулись
Гордые знамена,
И заиграл трубач «Поход»,
По горным
Неприступным склонам
Шеренги
двинулись вперед.
Неутомимый,
пылкий,
скорый,
На смелый штурмовой удар
Свои полки
Ведет Суворов
Через суровый Сен-Готард.

Идя из северных сторон
Далекого степного края,
Ласкает вербу Тихий Дон,
Под низкой кручей протекая.

Кипучий, буйный и седой,
Он в майский дождь, в шумящий ветер
Срывает пенною волной
С ее ветвей весенний цветень.

Отдав ему весну свою,
Она не знала и не знает,
Что, может быть, в другом краю
Он иву тонкую ласкает.

Час разлуки
Ближе,
Ближе,
До вокзала
Сто шагов.
Как сейчас я ненавижу
Резкий посвист поездов.
Звезды,
Встреч нам не пророчьте,
Сад,
Нас в гости не зови,
Ведь осталось
Только почте
Быть посредницей в любви.
Мы одни.
Лишь ветра удаль,
Гололедица дорог
Да метели
Белый пудель
С визгом
Крутится у ног.
Скользко,
Скользко…
Вечер тусклый,
Так прижмись
Ко мне плотней,
На подъеме
И на спуске
За меня
Держись сильней.
Так и там,
В краю далеком,
Если будешь
Одинокой
Или, может быть,
Как знать,
В сад
С другим
Пойдешь гулять,
Ты почувствуй
Эту руку,
На нее
Ты обопрись.
В гололедицу-разлуку
Не споткнись,
Не оступись.

Быть равнодушным к близким —
грех.
И пить вино без меры —
грех,
Неверность —
грех.
И леность —
грех.
Неоткровенность в дружбе —
грех.
Но самый больший
грех
из всех
В том,
что я день спокойно прожил,
Что ни один
подобный грех
Меня
сегодня
не встревожил.

О, Лермонтов…
непостижимо это.
Над ним
сам дух пророчества
витал,
Когда
поэт
в стихах
«На смерть поэта»
Свою
дуэль и смерть
предугадал.
Он едет в ссылку
степью да лесами
Навстречу
скорой гибели своей,
И рассыпается
лихими бубенцами
Тоска
дорожных,
однозвучных дней.
О, как ему на свете
одиноко!
С людьми
он неуживчив,
ядовит.
Лишь Пушкина,
как бога,
как пророка,
Сняв
бережно
с креста,
Боготворит.
Боготворит
С такою болью нежной,
Что только он
мог выразить ее,
Предчувствуя
в его судьбе мятежной
И гибель
и бессмертие свое.