Николай Доризо - Я сочинил когда-то песню

Тех палаток,
что во поле
У костров,
на привале
Шумно крыльями хлопали,
Нас
в метель
согревали.

Скверы
и учреждения,
Катер
мчится
к причалу,
Это все —
продолжение.
Честь и слава —
началу!
До последнего донышка
Дней
все будет в порядке,
Лишь бы
жизнь
начать
с колышка
Комсомольской палатки.

Он бы давным-давно исчез
И потерял свое начало,
Когда б от всех живых существ
Его одно не отличало.
Он привыкает ко всему —
Удача,
боль
или утрата.
Привык же
человек
к тому,
Что человеком
стал когда-то.

Леса редеют,
и мелеют реки.
Ведь это все не наше,
а его —
Того,
кто будет жить
в тридцатом веке.
Легко
потомка грабить своего.
Ты не поможешь,
кто ему поможет, —
Ведь за себя
он постоять не может.

В дни электрона
и металла,
Как благо,
каждое растенье,
В наш век
любовь к природе
стала
Инстинктом самосохраненья.

О, разговор немых
В метро
или на рынке.
Красноречивы
их
И взгляды
и морщинки,
Движенья
быстрых фраз
И тайна
их значенья,
Восторги
детских глаз,
Счастливых
от общенья.

О, разговор немых.
Так зрим он
и подвижен,
Что каждый возглас их
На расстоянье слышен,

О, разговор немых.
Он так же безыскусствен,
Как речь берез лесных,
То радостен,
то грустен,

Как трепет облаков
В день ясный
и ненастный…
Есть что-то больше слов,
И в чем-то
мы
безгласны.

Приветственно,
исконно,
по-хорошему,
Уж он таков,
обычай деревень,
Старик словак
мне,
пришлому прохожему,
Сказал при встрече
первым:
«Добрый день!»
И сразу стало на душе теплей.
Природа
учит доброте
людей.

Нагой дикарь
В набедренной повязке.
Тысячелетья
Не читал он книг,
Читает он
Своих закатов краски,
Любой оттенок
Замечая в них.
Он понимает
Запахи и звуки,
Движенье трав,
Звериный
хитрый след,
Пигмей —
Наследник дедовской науки,
Которой тоже,
Может, тыщи лет.
В своем лесу
Он знает все листочки,
Дитя природы,
С детства он постиг,
Быть может,
Величайшую из книг,
В которой мне
Не прочитать и строчки.
Я не расист.
Не буду им
Вовеки.
я,
как о брате,
Думаю о нем.
Да,
он дикарь
В моей библиотеке,
Но я
дикарь
В его лесу родном.

Все реки
высохли давно бы
И превратился б воздух
в яд.
Деревья
Азии,
Европы
Людей
от гибели
хранят.
Вдыхают гарь
и смрад машинный,
Чтоб на себя удар принять.
Они нас любят,
как дельфины.
За что?
Никак мне не понять.

Бывает радости минута,
Минута счастья —
никогда,
Поскольку счастье —
не минута.
Не миг,
а все твои года.
Оно не делится на чести.
Весь миллион оно —
не грош.
Нет
на земле
другого счастья,
Чем то,
что ты на ней живешь.

Я отыскал в библиотечном фонде
Газету
дня рожденья моего.
Был мир горяч,
тревожен,
как на фронте, —
Таким
в то утро
я застал его.
«В Париже,
в Праге,
В Риме забастовки…»
«В Егорлыке над кулаками суд…»
Как брызги шторма,
Эти заголовки
Меня
из той эпохи
обдают.
В Германии,
По сообщеньям РОСТА,
Фашистская крысиная возня…
И лишь одно
Невероятно просто,
Что этот мир
в расчет не брал меня.
Мое рожденье
Для него не дата
Газета
вышла
в день рожденья моего,
Как выходила
за день до того,
Как выйдет
без меня
Лет через сто
когда-то…
Что ж,
может быть,
так легче умирать,
В событьях дней великих
раствориться…
Всего себя,
как малую частицу,
Отдать эпохе.
Родине отдать.

Я все время живу
Накануне чего-то:
Накануне строки,
Накануне полета,

Накануне любви,
Накануне удачи…
Вот проснусь я —
И утром все будет иначе.

То, что в жизни имел,
То, что в жизни имею,
Я ценить не умел
И ценить не умею.

Потому что все время
Тревожит забота,
Потому что живу
Накануне чего-то.

Может, я неудачник
С неясным порывом,
Не умеющий быть
И от счастья счастливым?
Но тогда почему
Не боюсь я обиды,

Почему все обиды
В минуту забыты?
Я им счет не веду.
Наплевать,
Не до счета —
Я все время живу
Накануне чего-то.

Чем отличается
корявый
этот сук
От дивного
скульптурного творенья?
Прикосновенье человечьих рук,
Порой
всего одно
прикосновенье.
Не создавай все заново,
о нет!
А лишь коснись натуры,
словно Эрзя,
Самой природе,
если ты поэт,
Как подмастерье
мастеру
доверься!

Молчат
во мне тома стихотворений,
Мучительно
молчит во мне
мой труд.
Стихи
годами
ждут
своих мгновений,
Ждут нужных слов.
А годы все идут…
Своя галактика
есть в каждом человеке.
Есть чувства,
не подвластные словам.
Толстой и тот
с собой унес навеки,
Быть может, больше,
чем поведал нам.

О, как я
без работы
одинок
С веселым другом,
с женщиной любимой,
Потребностью влеком
необъяснимой,
Неутолимой жаждой
новых строк.
В себе так жалко не уверен я,
Как будто вправду
и гроша не стою.
Печатная фамилия моя
Мне
на обложке
кажется чужою.
Я мнителен.
Какого же рожна
Вдруг
я себя
нисколько не жалею, —
Так от строки внезапной
ошалею,
Что с нею
даже смерть
мне не страшна.
Я каждый день
перед собой в долгу.
Где мой предел,
конечная граница?
Пусть не могу я
больше, чем могу,
Но как на меньшее
живому согласиться!

Самодовольство.
Что ж,
скажет любой —
Это
мещанство,
зазнайство.
А знаешь,
Славлю
самодовольство —
довольство собой,
Если
доволен собою
так редко
бываешь.
Дело отнюдь не в пустой похвальбе,
Мы
похвальбе
предаваться
не будем.
Как трудно
понравиться,
хоть на минуту,
себе,
Значительно легче
понравиться
людям.