Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

А Граф со всем двором так быстро в путь пустился,
Что даже и дверей закрыть не потрудился.
Ушли с оружием. Разбросанные в зале
Винтовки, штуцера и шомпола лежали.
Отверток, винтиков валялся целый ворох,
И для патронов был в углу насыпан порох.
Охотиться ль они помчались без оглядки,
Зачем же сабли здесь? Клинок без рукоятки?
Оружья старого тут навалили груду,
Как будто бы его сбирали отовсюду.
И в склады бегали и в погребах искали.
Ксендз Робак оглядел и сабли и пищали
И поспешил в фольварк, чтоб люди рассказали,
Куда поехал Граф (прислуга знать могла бы).
Но встретились ему лишь две каких-то бабы.
От них проведал он, что Граф, созвав дружину,
Во всеоружии отправился к Добжину.

Шляхетским мужеством и красотой шляхтянок
Добжинский род в Литве прославил свой застянок.
Он многолюден был; когда без исключенья
Всю молодежь призвал Ян Третий в ополченье,
То шляхтичей шестьсот из одного Добжина
Откликнулось на зов. Шляхетская община
С тех пор уменьшилась, а также обеднела.
В былом — на сеймиках, на сборах — то ли дело!
Жизнь беспечальная в довольстве протекала.
Теперь Добжинские работают немало
И только что сермяг, как прочие, не носят,
В холстине крашеной и жнут они и косят
Да ходят в кунтушах. Шляхтянок платья тоже
Расцветкою одной с крестьянскими не схожи:
И рядятся они в миткаль, а не в холстину,
В ботинках, не в лаптях, пасут свою скотину.
В перчатках лен прядут и на поле гнут спину.

Есть чем похвастаться перед людьми Добжинским:
И польским языком, и ростом исполинским.
По черным волосам и по носам орлиным
О польском роде их мы узнаем старинном.
Хоть лет четыреста прошло, а то и больше,
С тех пор как шляхтичи ушли в Литву из Польши,
Родным обычаям они не изменяли
И при крещении ребенка называли
Всегда по имени мазурского святого:
Варфоломея ли, Матвея — не иного.
Так сын Матвея был всегда Варфоломеем,
Варфоломеев сын крещен бывал Матвеем.
Шляхтянки были все иль Кахны, иль Марины;
И, чтоб распутаться средь этой мешанины,
Давали клички всем, заботясь о порядке,
Тем за достоинства, а тем за недостатки.
Иному молодцу, в знак большего почета,
Давались иногда и прозвища без счета.
В Добжине шляхтич слыл под кличкою одною,
А у соседей был известен под иною.
Шляхетство местное, Добжинским в подражанье,
Переняло себе и клички и прозванья,
В семейный обиход ввело их по привычке.
И позабыли все, что из Добжина клички
И были там нужны, но что в другом селенье
По глупости людской вошли в употребленье.

Родоначальника Матвея называли
Костельным петушком Добжинские вначале,
Когда ж восстание Костюшки вышло боком,
Именовался он по-новому «Забоком»,
И «Кроликом» его добжинцы звали сами,
А у литвинов слыл он Матьком над Матьками.

В застянке Кролику не находилось ровни,
Двор близ корчмы стоял и около часовни,
Хоть он запущен был, расшатаны ворота,
Из старого плетня все жерди вырвал кто-то,
В саду уже росли березки, зеленея, —
Столицей все-таки казался двор Матвея
Среди убогих изб. Стена кирпичной кладки
Воспоминанием служила о достатке.
А рядом — житницы, сарай близ сеновала,
Все в общей куче, так у шляхтичей бывало.
И крыши ветхие, как будто лет им двести,
Мерцали отблеском зеленоватой жести
От моха и травы, пробившейся сквозь щели.
По стрехам, как сады висячие, пестрели
Золотоцветы, мак, петуньи, и крапива,
И желтый курослеп, разросшийся красиво.
И много было гнезд, и голубятен много,
Под крышей ласточки, а рядом у порога
Резвились кролики. Сказать могли бы метко,
Что двор Добжинского — крольчатник либо клетка.

Меж тем он крепостью служил в года былые
И помнил бранных лет набеги удалые!
Ядро железное, покрытое травою,
Казалось круглою ребячьей головою, —
Со шведских войн {299} еще оно в траве лежало
И вместо камня здесь ворота подпирало.
Десятка два крестов в крапиве и полыни
В глухом углу двора торчали и поныне:
Могилы древние в земле неосвященной, —
Погибших воинов глухой приют зеленый.
А если стены кто окинет острым взором,
Увидит, что пестрят они сплошным узором
И в каждом пятнышке есть пуля в середине,
Как будто бы шмели засели в серой глине.

Засовы на дверях иссечены, побиты,
В отметках сабельных крючки, запоры, плиты:
Испробована здесь закалка зыгмунтовки {300} ,
Срубавшей начисто с больших гвоздей головки, —
И не тупилась сталь, и не было зазубрин.
Гербами прадедов карниза верх разубран;
На украшения насело много пыли,
И гнезда ласточек их тесно облепили.

А в комнатах жилых, от верха до подвала,
Оружье старое валялось где попало.
На ветхом чердаке — вот времени гримаса! —
Четыре шишака сынов отважных Марса,
В них вывели птенцов питомицы Венеры;
Кольчуга ржавая и пыльный панцирь серый,
Что некогда служил в сраженье знаменитом,
Кормушкой конской стал, и клевером набит он.
Рапиры лишены закалки в печке жаркой,
И в вертела они превращены кухаркой.
Трофейным бунчуком на кухне мелют зерна…
Ну, словом, изгнан Марс Церерою позорно,
И царствует она с Помоной на раздолье
В Добжине, и в дому, и на гумне, и в поле.
Но место уступить должны опять богини, —
Марс возвращается.
Уже с утра в Добжине
Гонец во все дома стучится неустанно
И как на барщину зовет. Все встали рано,
Толпа на улицах, горят в костелах свечи,
Крик из корчмы летит, слышны повсюду речи,
Расспрашивает всяк: «Что там, скажи на милость?»
А молодежь коней седлать заторопилась.
Мешают женщины, мужчины в драку рвутся,
Хотя, за что и с кем, ответить не берутся.
К плебану на совет идут они с рассвета,
Но тот не знает сам, к чему шумиха эта?
И время тратить зря охоты не имея,
Решили шляхтичи спросить отца Матвея.

И семь десятков лет Матвея не сломили,
Былой конфедерат остался в полной силе.
Запомнили враги в боях его повадку,
Дамасской сабли блеск и боевую хватку.
Он Розгой саблю звал и наподобье сечки
И пики и штыки кромсал ей без осечки.
Хоть некогда он был лихим конфедератом {301} ,
Однако сделался надежнейшим солдатом;
Когда ж король на сейм приехал в Тарговицы,
От короля Матвей задумал отступиться,
Менял он партии; наверное, за это
Костельным петушком прослыл в глазах повета.
Что по ветру всегда вращается. Доныне
Причины перемен неведомы в Добжине —
Любил ли так войну, что в битвах неустанно
На стороне любой искал он славы бранной?
А может быть, хотел мечом служить отчизне
И взгляды изменял и применялся к жизни!
Кто знает? Лишь одно могли сказать правдиво,
Что не прельщался он тщеславьем и наживой.
Противник москалей, он, чуждый всякой фальши,
Едва завидя их, спешил уйти подальше.
И, чтобы москаля не встретить на дороге,
Сидел в своем дому, точь-в-точь медведь в берлоге.