Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

А тот, прикрыв глаза, в раздумии глубоком,
Казалось, вспоминал о времени далеком.
Граф с Подкоморием едва лишь побранился
И пригрозил Судье, как Войский оживился,
Полакомился он понюшкою двойною
(Соплица Войскому был дальнею роднею,
Но у него гостил Гречеха постоянно
И озабочен был благополучьем пана).
Не мог он долее терпеть, как посторонний,
И лезвие ножа блеснуло на ладони!
А локтя правого коснулась рукоятка.
Казалось, старика не занимала схватка,
Но он раскачивал рукой вооруженной,
На Графа между тем глядел настороженно.

Метание ножей опасно в каждой драке,
Оставили его литвины и поляки.
Одни лишь старики, Гервазий между ними
И Войский, славились ударами своими.
Видать, что острый нож метнет он, не помешкав,
Что в Графа целится, наследника Горешков.
(По женской линии их родича, по прялке!)
Движенье Войского укрылось в перепалке.
Гервазий побледнел, смекнув, в чем было дело,
И Графа прочь повлек. «Держи!» — толпа ревела.

Как волк, над падалью застигнутый, с разгона
Бросается на псов и рвет их разъяренно,
Но щелкнет вдруг курок отрывисто и сухо —
Знакомый звук! И волк, настороживши ухо,
Глазами поведя, охотника находит,
Который на него ружье уже наводит,
И кажется — вот-вот он к спуску прикоснется, —
Волк поджимает хвост и с воем прочь несется;
За ним бросается с победным лаем стая,
За шерсть кудлатую бегущего хватая,
Тут огрызнется волк, ощерится клыками,
И псы отпрянут прочь трусливыми прыжками, —
Так Ключник отступал; однако, пятясь задом,
Удерживал напор скамьей и грозным взглядом,
Покуда не достиг он с Графом коридора.

«Держи!» — летело вслед. Но крики смолкли скоро.
Гервазий вынырнул из сумрака нежданно,
Уж он на хорах был у старого органа
И трубы вырывал. Гостям пришлось бы худо:
Ведь мог бы разгромить Гервазий их оттуда.
Но гости из сеней посыпали гурьбою,
И челядь в ужасе бежала с поля боя, —
Приборы захватить нужна была сноровка,
В добычу Ключнику досталась сервировка.

Однако кто ушел последним из сраженья?
Протазий Балтазар! Стоял он без движенья
За креслом у Судьи, спокойный и серьезный,
Провозглашая акт, как возглашает возный.
Окончил и ушел, торжественный и чинный,
Оставив за собой лишь трупы да руины.

Хоть из людей никто не пострадал нимало,
Но стол изранен был, скамейка захромала.
Как падает на щит солдат в бою жестоком,
На блюда стол упал и навалился боком
На залитых вином, растерзанных пулярок,
На уток жареных, шеренгу винных чарок.

Настала тишина. На замок отдаленный,
Где шло побоище, покой нисходит сонный,
Напоминает все старинные обряды
Ночного пиршества, когда справляют «дзяды».
Уже усопшие из гроба встать готовы,
И трижды ухают невидимые совы, —
Певцы-кудесники, что славят месяц белый,
А луч его скользит, дрожащий и несмелый,
Как дух в чистилище, чу! — крысы лезут в щели,
Подобно нечисти, и, празднуя веселье,
Лакают и грызут. Бах! Выстрелила глухо
Бутыль шампанского — заздравный тост за духа!

В покоях наверху, в большом зеркальном зале,
Где рамы без зеркал у голых стен стояли,
Граф вышел на балкон, к воротам обращенный,
И прохлаждается, борьбой разгоряченный;
Он, как гидальго плащ, сюртук накинул ловко,
Сложил рукав с полой, увлекшись драпировкой;
А Ключник между тем расхаживал по зале.
И невпопад они друг другу толковали.
«Палаш! — воскликнул Граф. — А может быть, рапира!»
«Помилуй! Замок твой от сотворенья мира!»
Граф перебил его: «К барьеру все их племя!»
Гервазий закричал: «Когда упустишь время,
То замка не вернешь! — и вдруг добавил смело: —
Мопанку, все бери, покуда суд да дело!
Зачем тебе процесс? Не жаль платить издержки?
Четыре сотни лет владели всем Горешки!
Земля отторгнута была при Тарговице,
И отошла потом, как знает пан, к Соплице.
Настало время нам по чести расквитаться,
Пусть платит за грехи искариота-братца!
Я пану говорил, судиться надоело,
Я пану говорил, наезд — вот это дело!
Удача смелому, так исстари ведется,
Кто битву выиграл, тот своего добьется!
Вражды с Соплицами не разрешить процессу,
А Перочинный нож послужит интересу.
И если Матек нам поможет хоть немножко,
То из Соплиц у нас получится окрошка!»

«Отлично! — Граф сказал. — Твой план сарматско-готский
Мне больше по сердцу, чем суд их идиотский!
Пусть разнесется слух по всей Литве широко.
Наездов не было уже с какого срока!
Два года здесь провел, а битвы ни единой!
Вот разве из-за меж сражаются дубиной.
Наш доблестный поход сулит пролитье крови,
Подобные дела и для меня не внове!
Когда в Сицилии гостил у князя в вилле,
Там зятя княжьего бандиты изловили
И выкуп от родни заполучить хотели,
Мы, взяв с собою слуг, вдогонку полетели:
Я двух разбойников убил своей рукою,
И пленника я сам освободил, какое
Необычайное по блеску возвращенье!
Наш рыцарский триумф, будивший восхищенье…
Заплакала княжна, склонясь в мои объятья,
И ничего не мог в волнении сказать я.
Но подвиг прогремел, и женщины, не скрою,
Все поклонялись мне, как славному герою:
Все приключение описано в романе.
Там даже назван я! Роскошное изданье,
Заглавье в памяти навеки сохранится:
«Бирбантско-Рокский Граф!» А есть ли здесь темница?
Напиться хочет Граф!» — «Здесь было чем напиться,
Да только погреб пуст, все вылакал Соплица!»
Граф перебил его: «Вооружим жокеев,
Вассалов позовем!» — «Не надобно лакеев! —
Гервазий закричал. — Идем не на злодейство,
Никто еще в наезд не брал с собой лакейства!
В наездах пан еще не может разобраться,
Нахалов позовем, те, верно, пригодятся,
Не в деревнях искать их надо, а в застянках,
В Добжине, а потом в Центычах и в Ромбанках.
Все шляхта добрая, кровь рыцарей течет в ней,
Горешкам преданы, дружины нет почетней!
Нахалов сотни три я приведу оттуда,
Увидишь, добрый пан, Соплицам будет худо!
Все на себя возьму, моя о том забота,
Нам завтра предстоит великая работа!
Пан любит почивать, а петухи пропели,
Пока на страже я, пан выспится в постели!
Я с утренней зарей в Добжин отправлюсь конный».

Граф спорить с ним не стал, порядком утомленный.
Взглянул он, уходя, в отверстия бойницы, —
И увидал огни в имении Соплицы.
«Иллюминируйте, — он закричал, — панове,
Но завтра, в этот час, мрак будет в Соплицове!»

Гервазий наземь сел, о стенку опираясь,
Склонил он голову, размыслить собираясь,
А лунный свет скользил по лысине блестящей,
Гервазий пальцами на ней чертил все чаще,
Видать, что намечал сраженья план, однако
Все реже раскрывал свои глаза Рубака.
Вот клюнул носом он. Обычаю согласно
Молиться на ночь стал, но было все напрасно!
Меж «Богородицей» и «Верую», в затменье,
Гервазий увидал скользящий рой видений —
Горешков доблестных. Прошел мороз по коже,
И он уже не мог унять сердечной дрожи,
Покручивая ус, сердито смотрят паны,
Вот саблн скрещены, взлетели буздыганы {293} !
Но кто всех позади, и мрачный и унылый,
С кровавой раною? Ах, господи помилуй!
Пан Стольник перед ним! Все стал крестить кругом он,
Чтоб только страх унять, утишить крови гомон,
За душ в чистилище пробормотал литанью,
Глаза сомкнулись вновь. Опять мечей блистанье,
Вот мчится конница в погоне за добычей,
И Рымша во главе, наезд на Кореличе.
Увидел и себя: охваченный порывом,
С рапирой поднятой, летит верхом на сивом,
Летит, и валится со лба конфедератка,
И плещет по ветру крылами тарататка,
А он летит вперед; уже злодей Соплица
В амбаре подожжен, амбар еще дымится,
Сторонники Соплиц бегут в жестокой спешке…
И так уснул слуга последнего Горешки.