Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Он в поле побежал, ей что-то буркнув глухо.
Как щука с острогой, вонзившеюся в брюхо,
Ныряет в глубину, скрываясь под водою,
И тянет все-таки веревку за собою,
Так бедный юноша унес с собой досаду;
Он прыгнул через ров, перескочил ограду
И прямо полетел, куда глаза глядели,
Дороги не ища, не намечая цели.
Попал он наконец — привел, быть может, случай —
Туда, где счастлив был своей душой кипучей,
Где получить успел записку от прелестной…
Зовется «Храмом грез» то место, как известно.

Она! Но в статуе, исполненной печали,
Возлюбленной своей он не узнал вначале:
На камень опершись, укрыта шалью белой,
Казалась юноше она окаменелой,
Сквозь пальцы белые просачивались слезы…
Он, он виновник был такой метаморфозы!

И сердце юноши напрасно защищалось,
Уж он растрогался, его пронзила жалость,
Таясь в глухой листве, вздыхал он ненароком
И говорил себе с мучительным упреком:
«Ошибся, но ее винить мне нет причины».
Тут высунулся он по пояс из олышины.
Вдруг паки прыгнула с полубезумным криком,
Метаться начала в смятении великом.
Бледна, растрепана, стремглав бежала пани
И наземь бросилась, не выдержав страданий.
Пытается привстать, однако все напрасно,
И видно, что она терзается ужасно!
Хватается за грудь, за шею, за колена.
Быть может, спятила от горя Телимена?
Припадок, может быть? Но нет! Совсем иное
Случилось бедствие!

Под старою сосною,
Где муравейник был, народец муравьиный
Хозяйственно сновал вдоль по дорожке длинной.
То ль надобность была, то ль просто так, без цели,
Козявки к «Храму грез» пристрастие имели,
Но с самого утра, сквозь березняк зеленый,
Тропинку проложив, ползли их батальоны.
А пани у ручья сидела на песочке,
Польстились муравьи на белые чулочки
И поползли по ним, кусаются, щекочут…
Тут пани поднялась, стряхнуть мурашек хочет,
Но падает в траву, не удержав стенаний!

Тадеуш должен был прийти на помощь к пани!
Он платье отряхнул и, обмахнув чулочки,
Нечаянно уста приблизил к нежной щечке.
Так в позе дружеской была забыта ссора,
Беседа обошлась без сцены, без укора —
И затянулась бы, наверное, но снова
Донесся медный звон, что шел из Соплицова
И к ужину сзывал. Поторопиться надо!
Чу! хрустнул бурелом, их ищут — вот досада!
Вдвоем застанут здесь — пойдет дурная слава.
И Телимена в сад отправилась направо,
А юноша пошел налево по дороге,
Не обошлось у них обоих без тревоги:
Ей померещилась, наверное от страха,
Сутана темная приезжего монаха;
А юношу смутил вид чьей-то длинной тени,
Чьей? Он не разглядел, но чувствовал в смятенье,
Что это, верно, Граф шагал вечерним нолем
В английском сюртуке, изящном, долгополом.

А ужин в замке был. Не примирясь с запретом,
Протазий на свой страх все ж настоял на этом:
Он замок штурмом взял, едва ушел Соплица,
«Ввел во владенье» слуг, как это говорится.
В сенях все общество столпилось в полном сборе;
И к месту главному идет пан Подкоморий, —
Он, самый старший здесь и возрастом и чином,
Проходит, кланяясь и дамам и мужчинам,
Садится рядом с ним достойная супруга.
Монах не ужинал, он не имел досуга.
Вот разместились все, Судья стал посредине,
«Благословение» прочел он по-латыни.
Мужчины выпили, потом на скамьи сели,
Литовский холодец в молчанье дружном ели.
Вот поданы на стол цыплята с винегретом
В компании живой венгерского с кларетом,
Но шляхтичи молчат. Подобного скандала,
С тех пор как замок был построен, не бывало,
А шляхту принимать не привыкать палатам,
Где стены вторили ликующим виватам,
Где никогда еще так мрачен не был ужин, —
Лишь пробки хлопают да стук тарелок дружен;
Сказал бы, что злой дух сковал уста печатью,
И смолкли шляхтичи, покорные заклятью.

Молчанию стрелков причин немало было:
Вернулись весело и не растратив пыла,
Но приумолкли вдруг, припомнив ход облавы,
И поняли они, что не стяжали славы.
Ведь надо было же! Какая-то сутана,
Бог весть откуда к ним попавшая нежданно,
Вдруг превзошла в стрельбе охотников, столь рьяных.
Что станут говорить и в Лидзе и в Ошмянах,
Которые взялись тягаться с их поветом
В стрельбе и в ловкости? Все думали об этом.

Юрист с Асессором молчали, брови хмуря,
В сердцах борзятников не утихала буря,
И каждый видел вновь, досадою терзаясь,
Как серым хвостиком помахивает заяц,
Поддразнивая их. Сидели мрачно оба,
К тарелкам наклонясь, в сердцах кипела злоба.
Асессор мучился еще одной догадкой —
На Телимену он поглядывал украдкой.

С Тадеушем она ни слова не сказала,
Хоть взгляды на него смущенные бросала.
На Графа мрачного с улыбкою глядела,
Душевный разговор с ним завести хотела;
Придя с прогулки, Граф исполнен был досады
(Тадеуш знал, что он вернулся из засады).
Закинув голову, поднявши гордо плечи,
С презреньем слушал Граф приветливые речи.
И, наконец, подсел как можно ближе к Зосе,
Вино ей подавал, закуски на подносе,
Закатывал глаза, беседуя любезно,
И глубоко вздыхал, все было бесполезно!
Видать, несчастный Граф ухаживал для виду
И тем отплачивал кокетке за обиду.
Оглядывался он, как будто ненароком,
И на неверную сверкал ревнивым оком!

Но непонятна ей осталась эта сцена.
«Чудак!» — подумала о Графе Телимена.
Успехом девушки красавица гордилась
И вот к Тадеушу с улыбкой обратилась.

Тадеуш мрачен был, он слушал разговоры,
Но ничего не ел, вперив в тарелку взоры.
В изысканных речах назойливость он видел,
Зевал в ответ на них и тем ее обидел.
Не нравилось ему (какая перемена!),
Что так щедра была на ласки Телимена!
Еще досадовал на слишком низкий вырез,
А глянул ей в лицо — и горечи не вынес:
Теперь он зорче был и на лице прекрасном
Прочел секрет ее, который был ужасным
И больше не скрывал коварного обмана, —
Она румянилась!
Виновны ли румяна,
Некстати стертые? Но волшебство нежданно
Исчезло, и теперь все видел без прикрас он,
Румяна в «Храме грез» мог и стереть он часом.
Ведь разговор велся на близком расстоянье,
Как с бабочки пыльцу, их свеяло дыханье,
А пани, запоздав, — путь из лесу далекий, —
Забыла второпях вновь подрумянить щеки.
Глаза Тадеуша, как хитрые шпионы,
Открыв один обман, искать другие склонны.
Повсюду ловит он следы коварной фальши:
Веснушек несколько у самых губ, а дальше
Нет двух зубов во рту, на лбу лежат белила,
И множество морщин лицо избороздило.

Увы! Тадеуш знал — занятие пустое
И недостойное следить за красотою.
Шпионить за своей любовницей ужасно,
Но сердце, разлюбив, в любви уже не властно.
Когда не станет чувств, то в совести нет прока
И холода души не согревает око;
Не грея, светится полночное светило,
Свет поверху скользит — душа уже застыла.
Сидел, насупясь, он в молчании угрюмом
И губы искусал, предавшись черным думам.