Юз Алешковский - Средь других имен

В Атлас огромный железных дорог
с детства поверил, объехать — не смог…

Сам был привезен в Отдел номер семь,
тот, что «на транспорте», тот, где совсем

от картографии стало мне тошно
денно и нощно, не за что, и тот, что

в Тридцать седьмом переехал отца…
Нету Железным дорогам конца!

Спокойной подмосковной
Малаховки сосновость
встречала нас…
И снова мы,
от города раскованы,
бродили у озерности,
ища из-под руки
где — в поле, в беспризорности,
синели васильки…

Они ласкали,
яркие,
наш бронзовый загар…
А вечером
под яблоней —
поющий самовар…

И стыд и страх
назвать — женой,
и помыслы — легки,
и под копной волос ржаной
все те же — васильки…

Духов удушье бурное
с палитры цветников,
и осень — миньятюрная
садовых васильков.

Мы не хотели сами
рвать сердце на куски:
с голодными глазами —
босые васильки —
в каком-то километре —
печальных деревень…
Жестокости поветрие.
И хочется реветь.

За то, что горю родины
страшились мы припасть,
судьбой мы были проданы
и отданы во власть —
холодного сгорания,
где страшен громкий смех,
где жизнь — воспоминания
и где спасенье — смерть.

Нас увозили.
Слишком
прощания горьки.
И кланялись нам вышками
окраин огоньки.
К Сибири замороженной
тянулись облака.
Ах, песенка дорожная,
острожная
тоска.

Суровый берег Ангары.
Порогов глыбы грубые.
Конвой.
И в тучах мошкары,
голодные, угрюмые,
идем, сцепившись под руки, —
пятерками в ряду.
Собачий лай
и окрики.
И, если упаду,
оставь, земляк, усталого,
двоим не пропадать:
мудра затея Сталина
людей нумеровать.

Но, дотянув под кровлю,
вновь веруешь, что ты,
бесправный, обескровленный
искатель правоты,
опишешь всё в «Прошении»,
оно дойдет…
И вот:
Верховное прощение
в Малаховку вернет,
в тот, всех цветов красивей,
осенне-синий цвет…

Будь проклято всё — синее,
твои глаза…
И — нет!
Не в силах славить палача,
и числиться святым,
и ложь всечасно уличать,
молчать и быть тупым.

Так обретенная честность бьет
по собственным ногам,
и, оборвавшая полет,
нам клетка дорога.
И сладок губящий чифирь,
и зубоскальство злое:
мила нам мерзлая Сибирь
и небо слюдяное.

Мила мечта —
в один из дней
в усы ударит смерть,
и станет чистым мавзолей,
и революционной твердь…

Однако ж надо и дожить.
А в лагерной больнице
есть васильков на грядке нить:
пусть наяву приснится
Малаховка, и синь реки,
и голос —
птиц чудесней…

Но как мечтатели жалки,
когда,
облаяв песню,
пересчитав,
в барак ночной —
под ключ
замкнет
отбой..

Кто сосчитает километры
всех рельс и трасс,
все штабеля и кубометры
открытых глаз…

Хоть с алым чертом на ветрах
рвани, как Фауст,
тебя вернет в больничный хаос
всеобщий страх.

И все ж — рассвет.
Цветов росу
синит свод неба летний…
— А вот и — земляка несут.
— Куда?
— В этап последний…

Что он уносит за собой
в несовершенство шара,
свисая тощей синевой
с объятий санитара,
чуть трогая концом руки
чахоточные васильки…

Беспомощный,
в кальсонах синих,
он сам — как тощий василек.
— Пытался вспомнить имя сына…
— Не смог…
Со щек глубоких — астры жара,
и эти выпученные глаза —
немой вопрос:
«Куда меня несут?»
И шутки — санитара:
«На высший суд…
Где признают
лишь тех,
кто признавался
тут».

Нет! Должен быть
тот — высший суд.
И нам
судить
на нем.
Когда — через тюремный быт —
в небытие
уйдем…
Нет! Все останутся,
кто — здесь
душой воскресли!..
А — если…
Как к дому путь далек…
застынет
над пробитым лбом
небес
огромный
василек.

Но — если…

Пошли от Сталина завхозы
вершить богатствами страны,
но мы признали, что должны
ишачить, как тяжеловозы…

Чтоб шоры скрыли — стыд и страх,
и стали к шпорам — равнодушны,
всегда — широкие в костях,
а главное — вожжам послушны…

А где Руси — лихой рысак,
блистательный — ахалтекинец,
Казбек берущий — кабардинец,
где неоседланный — дончак?..

Иссякли родственные связи
иль в колбасе погребены,
и держатся на коновязи
лишь те, кто конюху верны…

А он им… семя рвет живьем!
Как ослепительно живем.

Когда впервые воду глаз
разрушил камень мысли,
и жизнь, очнувшись, понеслась,
как будто крылья выросли,

минуя старческий завет
и девичью сердечность,
рубя коротким словом «нет»
слежавшуюся вечность,

я так затрепетал тогда,
себя узнав до дна:
пусть глаз расплещется вода,
останется Она…

Пусть глаз провалится вода,
встречая вал прибоя:
не стыть нигде и никогда
в душе моей покоя.

Иди, спроси и даль и высь:
виновна ль злоба в том,
что ей малодоступна мысль
«Добро взойдет добром»…

С того и деспоту легко
озлобленными править:
в их души дышла вбить закон,
стравить и окровавить.

И вот, пока я звал добро,
высмеивал свой страх,
хитрейший принял серебро
и указал — где «враг»…

Бесполый народил статью,
размножил цифру ветер,
и кто-то склизкий жизнь мою
уже крестом пометил…

И — с петель дверь, кровит восход,
душа над телом встала.
А судьи кто? А где народ?
В пустынном чреве зала

возник лжезвездный прокурор,
скривив улыбку песью…
Но мысль мою нельзя — в упор,
Она — с земною осью!..

Мне нипочем — огромный зал
и узколобый вождь,
летит теперь в мои глаза
камней искрящий дождь…

Вот я разлегся, как Урал,
на собственных костях,
и льды сибирских рек и скал,
штыки примкнув, блестят…