Юз Алешковский - Средь других имен

Но я кричу… Слова мои
возносятся — как гром,
и чертят небо молнии:
«Добро — взойдет добром!»

А если холод превозмочь
не в силах человек,
и примет он — страданий ночь,
сомнений черный снег

и ложь… Не сможет он упасть
пред медным лбом барана:
бессмысленна насилий власть —
лишь выворот обмана.

Молчишь, старик? А где же — суть
победы над собою?..
Пусть сапогами понесут
сознание — судьбою…

Кого-то вниз, кого-то ввысь,
кому-то — глухо — плаха.
Но — неопровержима мысль
не ведающих страха.

Глаз безграничности открыт,
внимает глаз пространств:
как — исходя из разных стран,
срываясь с их орбит,

сквозь дали выдуманных лет
на неизбежный суд
сполохи мыслей — «да» и «нет»
идут… идут…

Не верь ни другу, ни жене,
ни матери родной.
В испепеляющем огне
не будь самим собой.

Душой скитайся одинок,
пусть плещет через край,
но истины святой глоток
бумаге не вверяй.

Сказав однажды в небеса,
что жизнью правит ложь,
ты переделаешься сам
и сам не разберешь,

как проболтаешься во сне
и выдашь все мечты:
и скоро в собственной жене
врага узнаешь ты.

С тобой деливший кров и кровь
окопный старый друг
от нескольких правдивых слов
придет в такой испуг,

что выдаст ради живота,
спасая свой приют.
И увезут тебя в места,
где пляшут и поют.

И проклянет старуха мать
зачатья чудный миг
и что не научила лгать
твой первый детский крик,

и сыну скажет твоему:
«Был рыцарем отец,
под мельничным крылом ему
смешной пришел конец.

Он строил сказки для тебя.
В миражах он кружил.
Я говорю тебе, любя,
молчаньем — дорожи.

Ты прокляни миров простор,
наш мир — еда, семья…»
И станет сын стрелять в упор,
лишь только встану я.

И станет вдруг сосед седым,
за спину встанет вдруг,
чтобы не первым, а вторым
его замкнулся круг.

Но крикну я в последний миг,
душой звеня в зенит,
и новорожденный мой крик
вкруг шара полетит…

Страницы чистых облаков
пойдут из края в край,
а ветер вечности легко
напишет:
Доверяй!

Ты не вспоминала той ночью обо мне:
шла бомбежка,
город был
в огне…

Вспомнил я тогда тебя и город,
оттого и — не заледенел:
сосны выворачивал под корень,
встряхивал окопы
артобстрел…

Свист и дрожь,
а взрыва — нет во мраке,
так бывает тоже на войне:
не под знаменем, не первым, не в атаке,
без приказа —
взброшен
к вышине…

Падал,
на полмира — падал снег:
без вести
исчезнул
человек.

А туча дальше мчалась,
не переставая
сеять ложь,
что я — оставил бой:
хлопья
подозрительною стаей
над твоей
кружатся
головой…

Что ж ты стынешь,
как — глухонемая?
Ну очнись,
хоть на короткий миг:
это ведь не руки поднимают,
это лишь поземка обвивает…
Но,
как — взрыв,
твой одинокий
вскрик.

Городское эхо,
дрогнув над тобой,
тихо двери открывает:
не
домой.

И не вскрикивай ты более во сне:
ты — с другим.
Но если —
белый снег?
Если неотступна — туча снеговая?..
«Снова — эти руки!
Об… нимают!»
Кулачок твой вздернут к вышине…

А мне смешно,
что ты торопишься
к весне:
снег сжимается,
но — талая вода
корни пробуждает,
и тогда —
с неба синего
таким родным приветом —
тянутся к тебе
порывы
веток…

Стаял снег.
Но черная вода
взламывает почки,
и тогда:
в нашем парке — аккуратные растения,
что ж ты вздрагиваешь
от прикосновения,
разве зелень соткана из снега?..

Молния!..
И следом — грохот с неба.
Стылый дождь.
И в сумеречной мгле:
стыд —
на перечеркнутом стекле.

Сердце этой пытки не выносит.
Больно мне,
что ты стремишься —
в осень:
ведь частота листвы
и тихий спад осенний —
точно
снег.
И нет тебе спасенья.

Успокойся.
Примирись со мною:
злые слухи —
снегом перекрою,
черным снегом —
фронтовых полей,
чистым снегом —
гибели
моей.

Благодарю, что из предубежденья
долбили Вы: «Доверив, проверяй!»,
что — в пику Вам, в шестом году с рожденья,
я искренне в земной поверил рай.

Под лозунгом, но лозунгов помимо,
душа рвалась — на самый светлый путь,
и — разрывалась… Но — неутомимо
за горизонт хотел я заглянуть…

С горы скользнуть — меж створками стальными!
И — проскользнул… В бордовую зарю.
За все общения стихов с глухонемыми,
за все театры Вас благодарю:

где подлый обвинял невиноватых;
где женщин под винтовками вели;
где ржали представители усатых
над теми, кто еще не расцвели;

где, ради Вас, святое шло в растрату;
где били в пах, а схватывало дых;
где самый черный день провозглашен был датой
наисветлейшей в обществе слепых…

Благодарю, что далей вняв пунцовость,
не зазвенел в пристяжке бубенцом,
и что, лишенный Вашего «отцовства»,
пошел по снегу следом за отцом…

Благодарю, что Север стал мне ближе,
что полюс вечности уже не за горой,
что с каждым днем я становлюсь все ниже
и каждый день здороваюсь с зарей…

Благодарю, что в мареве мороза
я загораю, втиснутый в загон,
что в ледяном огне туберкулеза
не выгорает внутренний огонь..

Благодарю, что стать у ямы тошно
и что, постигнув идольный Восток,
я Вас постиг… Благодарю за то,
что я окажусь в земле — не одинок…

Благодарю, что, сжив меня со света,
Вы помогли отхаркнуть этот стих,
и я его от нашего совета
успел Вам в благодарность принести…

Прости, строка!.. Молить я буду бога,
чтоб Вы в аду рассказывали всем,
как в рай ушел проверенный Набоков,
он — не мишень — АК-127.

Грубыми руками
на тюремный стол
опущу, как камень,
этот стих простой…

Не беда, что — горше
от наивных слов:
радости — не больше
у сирот и вдов.

Но суровость наша
им помочь должна:
в День рожденья — чаша
выпита до дна…