Юз Алешковский - Средь других имен

Однообразней не повторишь,
Как друг за дружкой
Уходят скаты барачных крыш
Под «финской стружкой».

Проснулся лагерь. Пробил «подъем»,
Плещись у крана,
А сзади слышно: «Забьем, забьем»,
Иль: «Добре рано».

Пришел с поверки, на койку сел.
Кричат: «По новой».
А там, как белка в колесе,
Маршрут к столовой.

Воды хватает. Съешь миски три,
А после пухни.
Посылку маешь? — Обед вари
В китайской кухне.

Тоска барака. Куда пойти?
Бульвар из прутий.
И липки гнутся, и пыль летит,
И ветер крутит.

Прочти газетку в КаВеЧе,
Помойся в бане,
Глядишь, а день и протече,
Другой настанет.

Так жизнь мелькает (подъем — отбой)
Людских отребий.
Зачем досталось и нам с тобой
Делить их жребий?

И не минует нас. И будет и придет
День неизбежный, час зловещий.
Фамилии прочтут, и голос проорет:
«Товарищи, сдавайте вещи».

Чуть утро вспухшее, от плеч роняя мрак,
Кругом означится чертой у небосклона,
Как мы спешим толпой, покинувши барак,
Туда, где строится колонна.

С другими в ряд… Пошли. Назад глядеть нельзя.
Охрана по бокам, и путь один — к воротам.
Скажи же, сердце, мне. Что ты велело взять?
Что в вещевой мешок мне положило? Что там?

Моет пол ночной дневальный. Все затихло. Спит больница.
«Если б мне уснуть, — зову я. — Сон, больного оживи».
Наконец я засыпаю. Я заснул, и вот мне снится:
В двери входит император, весь забрызганный в крови.

Он руки моей коснулся и сказал мне в утешенье,
Прежде чем совсем растаять, прежде чем уйти из глаз:
«Я больному — исцеленье, заключенному — спасенье.
Мне молитесь. Я предстатель и молитвенник за вас».

Я проснулся, оглушенный звонкой дробью барабана,
Императорским парадом на Царицыном лугу.
Полосатые шлагбаумы. Волны желтого тумана.
Государева столица в мокром мартовском снегу.

В Петербурге что творится? Что гвардейцы побледнели?
Отчего печальны люди? Отчего на лицах страх?
Отчего Святой Архангел в черной каске и шинели
Сам сегодня стал на стражу, сам сегодня на часах?

Император, в вашем замке цвета крови и брусники,
В ваших залах опустевших мир усопшему поют.
Слышите ль вы эти стоны? Слышите ль вы эти крики?
Император! Император! Этой ночью вас убьют!»

… … … … … … … … … … … … … … …

Я проснулся — спит Россия. Пусть она во сне увидит
Все концы свои, просторы… Лагеря и лагеря.
Всех детей своих невинных в смерти, скорби и в обиде,
Миллионы, миллионы — за убитого царя.

Я умер, и я вижу, мама
Пришла в наш лагерь, на кладбище,
И ходит, плачет: «Саша милый,
Где ты? Как мне тебя найти?..»
Как мне сказать ей — вот я самый,
Твой сын, которого ты ищешь.
Мою бескрестную могилу
Своей рукой перекрести.

Умершего в стационаре…
(Что безучастней, что грубее?)
Его проводят глум и злоба,
Бесчестя Божьего раба.
Но вот я слышу голос Вари:
«Мой брат, все принесла тебе я,
Свечу умершей, креп от гроба
И венчик, что сняла со лба».

Тень целованья, отсвет грусти —
Душе… А гроб такой-то номер,
Там кто-нибудь из санитаров
На вахту, матерясь, припрет.
Надзор не сразу всех пропустит.
Что для него, что кто-то помер?
Сначала тех повозок пару,
Хлеб… бочки… Все других черед.

Потом пойдут бригады мимо,
Косясь на мой дощатый ящик,
Его стараясь не заметить.
Развод окончен. Все прошли.
И никому не будет зримо,
Что Божья Матерь Всех Скорбящих
Сошла сюда, чтоб доски эти
Зарей небесной застелить.

Не вол и не орел, не лев
Меня стихам тем научили.
Я их нашел, как бы прозрев,
Без человеческих усилий.

И мне осталась навсегда
Непостижимой тайна эта.
Дрожи. Нарушит Бог когда
Косноязычие поэта,

Тогда стихи идут на лист,
Разя, как меч, кипя, как рана.
Так написал евангелист
Евангелье от Иоанна.

Я в комнату твою стучался. В твое окно.
Жена тебе сказала: «Милый, мне холодно.
Наверно, форточка открылась. Встань, затвори».
А это я прошел сквозь стену и был внутри.

Я здесь. Я тенью пальцев трогал вещей края,
Картины, книги, платье, обувь. Твою рояль.
Я тенью сердца плакал тише, чем дрожь в листве.
Жена сказала: «Янко, слышишь? Скорей дай свет!»

Ты встал. Потом провел рукою по волосам.
«Придет же в голову такое. Не знаю сам.
Поверишь, Оля»! —
«Что? Мне страшно». —
«Да нет, пустяк.
Я вдруг подумал, здесь Тришатов,
у нас в гостях!»

Город. Прожектор. Обугленный зной.
Душная полночь ат о много века.
Бредит под вздрагивающей пеленой
Поздних времен самозванная Мекка.

Страшное «завтра» столице суля,
Бродят они по извивам предчувствий
Пурпуром в пятизвездье Кремля,
Ужасом в потаенном искусстве.

И, перебегая по мысли огнем,
Вкрадываются в шелестящие слухи,
Множатся к вечеру, прячутся днем —
Хищны, как совы, и зорки, как духи:

— Слушай!
В испепеляющий год
С уст твоих сорваны будут печати.
В страшное время — в страшный народ
Выйдешь на беспощадном закате.

Но не ропщи, как слепец, на судьбу,
На ратоборство гигантов не сетуй.
Только Звездою Полынью в гробу
Души пробудятся нашей кометой!

Есть в медлительной душе русских
Жар, растапливающий любой лед:
Дно всех бездн испытать в спусках
И до звезд совершать взлет.

И дерзанью души вторит
Шквал триумфов и шквал вины, —
К мировому Устью истории
Схожий с бурей полет страны.