Юз Алешковский - Средь других имен

А внутри, где радость начисто
Блекнет в сумраке притворов,
Где от медленных акафистов
И псалмов не отойти —
Вся печаль, вся горечь ладана,
Покаяний, схим, затворов,
Словно зодчими угадана
Тьма народного пути.

Будто чуя слухом гения
Дальний гул веков грядущих,
Гром великого падения
И попранье всех святынь,
Дух постиг, что возвращение
В эти ангельские кущи —
Лишь в пустынях искупления,
В катакомбах мук. — Аминь.

Порой мне казалось, что свят и нетленен
Лирической чайкой украшенный зал,
Где Образотв о рец для трех поколений
Вершину согласных искусств указал.

Летящие смены безжалостных сроков
Мелькнули, как радуга спиц в колесе,
И чт о мне до споров, до праздных упреков,
Что видел не так я, как видели все?

В губернскую крепь, в пошехонскую дикость
Отсюда струился уют очагов,
Когда единил всепрощающий Диккенс
У пламени пунша друзей и врагов.

То полу-улыбкою, то полусмехом,
То грустью, прозрачной, как лед на стекле,
Здесь некогда в сумерках ласковый Чехов
Томился о вечно-цветущей земле.

Казалось, парит над паденьем и бунтом
В высоком кат а рсисе поднятый зал,
Когда над растратившим душу Пер Гюнтом
Хрустальный напев колыбельной звучал.

Сквозь брызги ночных, леденящих и резких
Дождей Петербурга, в туманы и в таль
Смятенным очам разверзал Достоевский
Пьянящую глубь — и горящую даль.

Предчувствием пропасти души овеяв,
С кромешною явью мешая свой бред,
Здесь мертвенно-белым гротеском Андреев
На бархате черном чертил свое «нет».

Отсюда, еще не умея молиться,
Но чая уже глубочайшую суть,
За Белою Чайкой, за Синею Птицей
Мы все уходили в излучистый путь.

И если театр обесчещен, как все мы,
Отдав первородство за мертвый почет,
Он был — и такой полнозвучной поэмы
Столетье, быть может, уже не прочтет.

Смолкли войны. Смирились чувства.
Смерч восстаний и гнева сник.
И встает в небесах искусства
Чистой радугой — их двойник.

Киев, Суздаль, Орда Батыя —
Все громады былых веков,
В грани образов отлитые,
Обретают последний кров.

От наносов, от праха буден
Мастерством освобождены,
Они — вечны, и правосуден
В них сказавшийся дух страны.

Вижу царственные закаты
И бурьян на простой меже,
Грубость рубищ и блеск булата,
Русь в молитвах и в мятеже;

Разверзаясь слепящей ширью,
Льется Волга и плещет Дон,
И гудит над глухой Сибирью
Звон церквей — и кандальный звон.

И взирают в глаза мне лики
Полководцев, творцов, вождей,
Так правдивы и так велики,
Как лишь в ясном кругу идей.

То — не оттиски жизни сняты,
То — ее глубочайший клад;
Благостынею духа святы
Стены этих простых палат.

Прав ли древний Закон, не прав ли,
Но властительней, чем Закон,
Тайновидческий путь, что явлен
На левкасах седых икон.

В шифрах скошенной перспективы
Брезжит опыт высоких душ,
Созерцавших иные нивы —
Даль нездешних морей и суш.

Будто льется в просветы окон
Вечный, властный, крылатый зов…
Будто мчишься, летишь конь о конь
Вдаль, с посланцем иных миров.

Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый,
Как самого себя он смог преобороть?
Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив,
Как слил в гармонию России дух и плоть?

Железная вражда непримиримых станов,
Несогласимых правд, бушующих идей,
Смиряется вот здесь, перед лицом титанов,
Таких, как этот царь, дитя и чародей.

Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью,
Он молча слушает хвалебный гимн веков,
В чьем рокоте слились с имперским славословьем
Молитвы мистиков и марш большевиков.

Он видит с высоты восторженные слезы,
Он слышит теплый ток ликующей любви…
Учитель красоты! наперсник Вечной Розы!
Благослови! раскрой! подаждь! усынови!

И кажется: согрет народными руками,
Теплом несчетных уст гранитный пьедестал, —
Наш символ, наш завет, Москвы священный камень,
Любви и творчества магический кристалл.

Темнеют пурпурные ложи.
Плафоны с парящими музами
Возносятся выше и строже
На волнах мерцающей музыки.
И, думам столетий ответствуя,
Звучит отдаленно и глухо
Мистерия смертного бедствия
Над Градом народного духа.

Украшен каменьем узорным,
Весь в облаке вешнего вишенья, —
Всем алчущим, ищущим, скорбным
Пристанище благоутишное!..
Враг близок: от конского ржания
По рвам, луговинам, курганам,
Сам воздух — в горячем дрожании,
Сам месяц — кривым ятаганом.

Да будет верховная Воля!
Князья, ополченье, приверженцы
Падут до единого в поле,
На кручах угрюмого Керженца.
Падут, лишь геройством увенчаны,
В Законе греха и расплаты…
Но город! но дети! но женщины!
Художество, церкви, палаты!

О, рабство великого плена!
О, дивных святынь поругание!.
И Китеж склоняет колена
В одном всенародном рыдании.
Не синим он курится ладаном —
Клубами пожаров и дымов…
…— Спаси, о благая Ограда нам,
Честнейшая всех херувимов!

Как лестница к выси небесной,
Как зарево родины плачущей,
Качается столп нетелесный,
Над гибнущей Русью маячущий.
— О, Матере Звездовенчанная!
Прибежище в мире суровом!
Одень нас одеждой туманною,
Укрой нас пречистым
Покровом!

И, мерно сходясь над народом,
Как тени от крыльев спасающих,
Скрывают бесплотные воды
Молящих, скорбящих, рыдающих.
И к полчищам вражьим доносится
Лишь звон погруженного града,
Хранимого, как дароносица,
Лелеемого, как лампада.

И меркнет, стихая, мерцая,
Немыслимой правды преддверие —
О таинствах Русского края
Пророчество, служба, мистерия.
Град цел! Мы поем, мы творим его,
И только врагу нет прохода
К сиянию Града незримого,
К заветной святыне народа.

Перед близким утром кровавым
В тишине свечу мою теплю
Не о мзде неправым и правым,
Не о селах в прахе и пепле.

Но о ней — о восьмивек о вой,
Полнострастной, бурной, крамольной,
Многошумной, многовенцовой,
Многогрешной, рабской и вольной!