Юз Алешковский - Средь других имен

Пламень жгучий и ветр морозный,
Тягу — вглубь, дальше всех черт,
В сердце нес Иоанн Грозный,
И Ермак, и простой смерд.

За Урал, за пургу Сибири,
За Амурский седой вал,
Дальше всех рубежей в мире
Рать казачью тот зов гнал.

Он гудел — он гудит, бьется
В славословьях, в бунтах, в хуле,
В огнищанах, в землепроходцах,
В гайдамацкой степной мгле.

Дальше! дальше! вперед! шире!
Напролом! напрорыв! вброд!
К злодеяньям, каких в мире
Не свершал ни один род;

И к безбрежным морям Братства,
К пиру братскому всех стран,
К солнцу, сыплющему богатства
Всем, кто н е зван и кто зван!..

Зов всемирных преображений,
Непонятных еще вчера,
Был и в муках самосожжений,
И в громовых шагах Петра.

И с легенд о Последнем Риме,
От пророчеств во дни смут,
Все безумней, неукротимей
Зовы Устья к сердцам льнут.

Этот свищущий ветр метельный,
Этот брызжущий хмель веков —
В нашей горечи беспредельной
И в безумствах большевиков.

В ком зажжется другим духом
Завтра он, как пожар всех?
Только слышу: гудит р у хом
Даль грядущая — без вех.

Нет,
Втиснуть нельзя этот стон, этот крик
В ямб:
Над
Лицами спящих — негаснущий лик
Ламп,
Дрожь
Сонных видений, когда круговой
Бред
Пьешь,
Пьешь, задыхаясь, как жгучий настой
Бед.

Верь:
Лязгнут запоры… Сквозь рваный поток
Снов
Дверь
Настежь — «Фамилия!» — краткий швырок
Слов, —
Сверк
Грозной реальности сквозь бредовой
Мрак,
Вверх
С шагом вед о мых совпавший сухой
Шаг,
Стиск
Рук безоружных чужой груботой
Рук,
Визг
Петель и — чинный, парадный — другой
Круг.
Здесь
Пышные лестницы; каждый их марш
Прям.
Здесь
Вдоль коридоров — шелка секретарш —
Дам.
Здесь
Буком и тисом украшен хитро
Лифт…
Здесь
Смолк бы Щедрин, уронил бы перо
Свифт.

Дым
Пряно-табачный… улыбочки… стол…
Труд…
Дыб
Сумрачной древности ты б не нашел
Тут:
Тишь..
Нет притаившихся в холоде ям
Крыс…
Лишь
Красные капли по всем ступеням
Вниз.

Гроб?
Печь? Лазарет?.. — Миг — и начисто стерт
След,
Чтоб
Гладкий паркет заливал роковой
Свет.

Я люблю направлять наши мысленные
Лебединые вольные взлеты
В неисхоженные, неисчисленные
Чернолесья, урманы, болота.

Тишь ли это, веками нам о ленная,
Дух костров ли, и чистый, и едкий, —
Только видятся срубы просмоленные,
Где спасались великие предки.

Где, скитаясь дремучею родиною,
По суземищам крепь засевая,
Снеговая, босая, юродивая,
Тихо строилась Русь лесовая.

Малый колокол перед заутренею
Тонким голосом звякал на тыне —
Возвещение подвига внутреннего,
Освященье звериной пустыни.

Благовоньем стезю оторачивая,
Колыхались сосновые вайи,
Многострастную горечь осадчивую
С истончаемых душ овевая.

И у рек студенцовых, меж ельниками,
Сквозь прокимны, и свечи, и требы,
Тихо-тихо скользил пред отшельниками
Край иной, совершенный, как небо.

Он просвечивал над мухоморниками,
На лужайках, на ульях, на просе;
Он ласкал с мудрецами-затворниками
Толстогубых детенышей лося.

Сквозь таежные дебри сувоистые
Не вторгались ни гомон, ни топот
В это делание высокосовестное,
В духовидческий огненный опыт.

Они молились за многошумное
Племя, бушующее кругом,
За яростных ратников битв безумных,
За грады, разрушенные врагом.

Они молились о крае суровом,
Что выжжен, вытоптан и обнищал;
О скорби, встающей к тучам багровым
Из хижин смердов и огнищан.

Они молились за тех, чьи рубища —
В поту работы, в грязи дорог;
О бражниках по кружалам и гульбищам,
О ворах, вталкиваемых в острог.

О веке буйном, о веке темном,
О горе, легшем на все пути,
О каждом грешном или бездомном
Они твердили: «Спаси. Прости!»

Они твердили, дотла сжигая
Все то, что бренно в простой душе,
И глухо, медленно жизнь другая
Рождалась в нищенском шалаше.

Их труд был тесен, давящ, как узы,
До поту кровавого и до слез;
Не знают такого страшного груза
Ни зодчий, ни пахарь, ни каменотес.

И мощь, растрачиваемую в раздолье
На смены страстные битв и смут,
Они собирали до жгучей боли
В одно средоточье: в духовный труд.

И гудели вьюжными зимниками
Боры в хвойные колокола…
Преставлялись великими схимниками
Истончившие плоть дотла;

Поднимались в непредставляемую,
Чуть мерцавшую раньше синь,
Миллионами душ прославляемую
Из лачуг, из дворцов, пустынь;

Исполнялись силой сверхчувственною,
Невмещаемую естеством,
Мировою, едва предчувствуемою
На широком пути мирском;

Обращались долу — в покинутую,
Обесчещиваемую страну,
Обескрещиваемую, отринутую
За таинственную вину;

Братски связывались усилиями —
Тем усильям прозванья нет, —
Серафическими воскрылиями
Простирались над морем бед, —

Душу бурной страны рождаемую
Ризой солнечною убеля
У взыскуемого, созидаемого,
У Невидимого Кремля.

На заре защебетали ли
По лужайкам росным птицы?
Засмеявшись ли, причалили
К солнцу алых туч стада?..
Есть улыбка в этом зодчестве,
В этой пестрой небылице,
В этом каменном пророчестве
О прозрачно-детском «да».

То ль — игра в цветущей заводи?
То ль — веселая икона?..
От канонов жестких Запада
Созерцанье отреши:
Этому цветку — отечество
Только в кущах небосклона,
Ибо он — само младенчество
Богоизбранной души.

Испещренный, разукрашенный,
Каждый столп — как вайи древа;
И превыше пиков башенных
Рдеют, плавают, цветут
Девять кринов, девять маковок,
Будто девять нот напева,
Будто город чудных раковин,
Великановых причуд.

И, как отблеск вечно юного,
Золотого утра мира,
Видишь крылья гамаюновы,
Чуешь трель свирели, — чью?
Слышишь пенье алконостово
И смеющиеся клиры
В рощах праведного острова,
У Отца светил, в раю?