Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

Друзья мои, не умирайте.
Не засыпайте насовсем.
Ложитесь спать, но и вставайте,
Неважно, в десять или в семь.

Чтоб не стоял я, как под дулом,
Под вестью, бьющей на ходу.
Чтоб я на кладбищах не думал:
Пусть лучше раньше я уйду.

Друзья мои, не исчезайте,
Не покидайте мрак и свет.
Что люди есть, не уверяйте.
Других таких на свете нет.

Но если час придет, и свалит,
И погребет ваш лик земной,
Я буду с вами, буду с вами,
Как вы, хоть изредка, со мной.

Мы так и не доехали тогда…
Какой-то лодки не было под боком.
Запомнилась река да лебеда
На берегу довольно невысоком.
Да то село, глядевшее с откоса, —
Голубоглазо и желтоволосо.
Да ребятня, да лодка на мели.
Да чей-то дед при всех его притворствах:
— Мол, нету лодки. Нет. Не завели… —
Да мы без шапок, трое стихотворцев.
Да как вдали автобус наш гудел,
Что люди ждут, что все же есть предел…

Да мысль о том, что родственные сени
Когда-то называл Сергей Есенин
Не Константиновом и не Окой,
А просто лесом, полем да рекой.
Мы так и не доехали тогда.
Оки не переехали…
Ну что же,
Прав лодочник, седая борода:
— Поэты? Как же, знаю. Был Сережа…

Пожалей меня
за то,
Что у меня дар,
А у тебя
и пальто,
И меховой жар.
Пожалей меня
за то,
Что у меня страх
За ускользающее
в ничто,
А ты всегда здрав.
Так пожалей меня
за то,
Что у тебя есть,
А у меня —
только то,
Что ничего нет.
Но —
поэмы стоят
позади
И впереди,
трубя.
Пожалел меня?
Иди,
Пожалей себя.

Легко обремененный снегом,
Зеленый,
постоянный бор
Возносит вровень с желтым небом
Свой пухом веющий убор.

На плавных вогнутых сугробах
Мерцают иглы и сучки,
А между елей густобровых
Проталин черные очки.

Иду сквозь эту колоннаду,
Прислушиваясь на ходу
К улегшемуся снегопаду.
Он слушает,
как я иду.

Я здесь прямею и не трушу
Того, как даль вступает в близь,
Когда приструнивает душу
Сосна,
настроенная ввысь.

Здесь,
где сомнения нелепы,
Милы мне всплески зимних птах
И снега влажные прилепы
На бронзовеющих стволах.

В продолжение долгого времени
Ворковала по крышам вода.
В продолжение долгого времени
Зной качался и шли холода.

И, мелькая под ветром, как веточка,
Не однажды в течение дня
Выбегала прозрачная девочка
Из-под солнца
Взглянуть на меня.

Время пройдет.
Охладеет
Имя мое для тебя.
Буду я спать,
не вставая,
Не лепеча, не грубя.

Но и забыв о колоде,
Легшей на прах моих мук,
Чье-то заслышав «Володя!»,
Как ты оглянешься вдруг…

Я здесь, усни, моя родная.
Спи. Я с тобой. Я не уйду.
Трава за окнами ночная
Тихонько клонится в саду.

Там на изведанных дорожках
Следы вчерашние пока.
Там на высоких тонких ножках
Белеют звезды табака.

А там, где вишни созревают,
Там отдыхают ветерки,
Что наши лица обвевают
Днем под лучами у реки.

И так как дети спят в постелях,
А все луною залито,
Они играют на качелях,
Пока не видит их никто…

Я здесь. Усни, моя большая,
Спи. Я с тобой. Я не уйду.
Отрадой землю орошая,
Ночь продолжается в саду.

Там достигают небосвода
Березы в венчиках своих.
Там трубы длинные завода
Далеко смотрят из-за них.

Там, спать не в силах, в узорочьях,
Два самых юных соловья
Глядят, как зыблется на рощах
Косынка белая твоя.

Спи, милая. Идя на стражу,
Любуясь миром в забытьи,
Я только мысленно поглажу,
Как нивы, волосы твои.

Пусть так и будет. Люди знают —
Околыш вечно зелен мой.
Проснешься: птицы запевают!
Очнешься: где он?..
Я с тобой.

Скорей в начале жизни, чем в конце,
Он в самовольной ссылке величает
Беспечность рифм у всех забот в кольце,
Его чело лишь свет свечи венчает.
С ним только то, чего и друг не чает,
Да мир, да дева юная в венце.

На нивы, на желтеющие купы,
Как на виски, ложится серебро.
«Пора иль не пора!..»
Щекочет губы
Прохладное гусиное перо.

Гусиные перья
На птичьем дворе
Белы и блестящи,
Как снег в январе.

С наивным отливом
В легчайшую синь,
Нежны и пугливы.
Наверно, с гусынь.

Закрылий утраты,
Потери боков.
Крепки и помяты.
Видать, с гусаков.

Лишь ветер ударит,
Закружится пух.
И — хлопанье крыльев,
И бег во весь дух.

Лишь ветер ударит,
Взовьется перо…
На снега порхающего
Серебро,

Не пух из подушки —
Под гаубиц гром, —
Мне вспомнится Пушкин
С гусиным пером.

Увидится утро —
Туманно, серо.
Он из дому вышел.
Он поднял перо.

Второе и третье.
Он молод и скор.
Ему на рассвете
Докончить бы спор.

Ответить бы этим,
И тем, и судьбе,
И ей, и столетью,
И нам, и себе.

…Так мужествуй, гений.
Волнуй и пророчь.
В Михайловском утро.
В империи ночь.

Убит.
Убит.
Подумать!
Пушкин…
Не может быть!
Все может быть…
«Ах, Яковлев, —
писал Матюшкин, —
Как мог ты это допустить!
Ах, Яковлев,
как ты позволил,
Куда глядел ты!
Видит Бог,
Как мир наш тесный обездолел.
Ах, Яковлев…»
А что он мог?

Что мог балтийский ветер ярый,
О юности поющий снег?
Что мог его учитель старый,
Прекраснодушный человек?
Иль некто,
видевший воочью
Жену его в ином кругу,
Когда он сам тишайшей ночью
Смял губы:
больше не могу…

… … … … … … … … … … … … … …
На Черной речке белый снег.
Такой же белый, как в Тригорском.
Играл на печке —
ну и смех —
Котенок няниным наперстком.
Детей укладывают спать..
Отцу готовят на ночь свечи.
Как хорошо на снег ступать
В Михайловском в такой же вечер.

На Черной речке белый снег.
И вот —
хоть на иные реки
Давно замыслил он побег —
Шаги отмерены навеки.
… … … … … … … … … … … … … …
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней,
Не в том,
с бесхитростным крыльцом,
Дому,
что многих простодушней,
А в строгом,
каменном,
большом
Наемном здании чужом
Лежал он,
просветлев лицом
Еще сильней и непослушней.
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней.