Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

Крученые ветхие листья
Да ветки желтели обочь,
И дождь еще первый не лился,
И холод прихватывал ночь.

Но вздохи озерного ветра
Ледок обращали в ничто.
Была ты в косыночке светлой
И в кожаном синем пальто.

Была ты мила без оглядки
И тем, что за мною вослед
Так смело на третьем десятке
Достигла шестнадцати лет.

Теперь я нисколько не знаю,
Ты помнишь ли это.
Но я
Себе хорошо представляю:
Синь, волны, косынка твоя.

Двух лип вековая обнимка,
Вчерашнего года трава
Да робкая вешняя дымка,
В которой висят дерева.

Да что мы словно сговорились
Природу русскую считать
(Не оттого ль, что ель не ирис?)
Унылой скромнице под стать?

Я говорю о том,
что зренье
Не всем реальное дано.
Иной лишь смутное виденье
Переведет на полотно.

Другой лесок сквозь мелкий дождик
Умело выдаст напоказ,
И говорит уже художник:
«Она застенчива у нас».

А что ей, собственно, стесняться?
Чего ей скромничать,
когда
Такие краски в ней теснятся
И в май,
и в зной,
и в холода!

Да взять хоть май,
когда природа
Такой являет нам размах,
Что у детей и цветоводов
Змеятся радуги в глазах.

Или январь,
когда так дивно
Возносят иней,
не листву,
Деревья, словно клубы дыма,
Застывшего по волшебству.

Ах, даже малый подорожник
Такою сложностью богат,
Что ты,
застенчивый художник,
Ему ни сват уже, ни брат.

Не оттого ль и солнце,
в окна
Сквозь лиственный влетая быт,
На наши робкие полотна
Так снисходительно глядит.

Осташков древний,
травянистый,
Устав от сутолоки туч,
Поймал сегодня жарко-чистый,
Слегка колеблющийся луч.

Поймал на радость окнам,
скверам,
Вдруг просиявшим оттого,
И отразил всем Селигером,
Всем водным зеркалом его.

И сразу солнечные пятна
Пошли,
блистая,
нарасхват.
Молочной зеленью стократно
Раздался Набережный сад.

Волной и дегтем пахла пристань.
Пел катер в млеющей дали.
И увеличивались листья,
И усыхали колеи.

…Гнал ветер тройку туч
отставших…
Пройдя сквозь домиков ряды,
Мы с дамбы видели Осташков,
Встававший прямо из воды.

Его заборы,
стены,
крыши
В лучах пестрели.
И рвалась
Над жестью,
дранками все выше
Листва.
И радовала глаз.

Там,
в стороне,
неутомимо
За колокольней кожзавод,
Подъяв трубу,
метелкой дыма
Прозрачный чистил небосвод.

А здесь —
законом под опеку
Взята —
в пейзаж внося свое,
Стена осьмнадцатого века
Оберегала кожсырье.

И все из озера вставало,
По пояс в солнечной воде.
Моторка голос подавала,
Скользя по синей борозде,

А в переулках тишь стояла,
Как будто время там не шло,
А только бабочкой сновало
Да из-под лип травой росло.

Но невозможно оторваться
От общих действий ни на час.
Но в дождь и вёдро
жадно длятся
Дела,
связующие нас.

И на ходу в машину села
Душа,
предчувствуя поля,
Где дыбилась в горячке сева
Тревожно-влажная земля.

Я жил в горах.
Легко и гордо.
Но по ночам,
как злая новь,
Мне перехватывала горло
Моя старинная любовь.

Она депешею влетала
В мой дом,
не трогая дверей,
Ночною бабочкой витала
Над желтой лампочкой моей.

Я уходил.
И под ветвями,
Как будто мальчик во хмелю,
Перед садами и плодами
Винился в том, что я —
люблю.

Что я — опять! — забыл о деле,
А надо мной,
полонены,
Ночные бабочки хотели
Достичь мучительной луны.

Я бормотал свои тирады,
Не поднимая головы,
Но иронически цикады
На них свистали из травы.

Они одни мне отвечали,
Смеясь на тысячи ладов.
А виноградники молчали,
Уже грузнея от плодов.

А на горе желтела точка
И вспять звала меня,
к крыльцу,
Где в стекла рамы билась строчка,
Роняя с крылышек пыльцу.

Тогда-то,
это все изведав,
Давно,
средь этих же долин,
Живой склонялся Грибоедов
Над бедным правнуком своим.

Он ничему не удивлялся.
Он просто веровал и знал.
И белый дух над ним склонялся,
И лик ронял, и горько звал.

Зачем смеяться над любовью?
Мы не годимся в свистуны.
Мы чистой завистью и кровью
Не суесловью преданы.

Я шел домой сквозь шорох ночи.
Там разбирал свои листы.
И южных звезд смотрели очи
В мое окно.
Совсем как ты.

И если что-то мне мешало,
Так только то, что за стеной
Пора осенняя шуршала
Да мышь летучая летала,
В окно влетала.
И витала,
Как тень,
за бабочкой ночной.

Все выпадает снег
И тает, тает, тает.
Зачем я слово дал
Деревьям и весне,
Что первая капель
Меня другим застанет
И что зеленый шум
Появится во мне?

Холодный, ясный час.
Горит зари полоска.
Зачем я пил вино,
И плакал, и шумел?
Я вовсе не хотел
Такого отголоска,
Такой тоски в себе
Я вовсе не хотел.

Я сетовал на снег,
Я проклинал погоду,
Я повторял слова
пустые горячо.
Но как я мог винить
Любимую природу
В том, что стихи мои
Не выросли еще?

Все вовремя живет.
Ничто не пропадает.
Никто не виноват…
А между тем в окне
Все выпадает снег
И тает, тает, тает,
Как будто слово дал
Деревьям и весне.

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я — долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями — меня выносили они.
За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

Однако могильщики ну и народ —
Умелые руки, большой оборот.
И знаешь, все просят подумать о них:
Работать на пару, а пить на троих.
И знаешь, как шутят, дыша в кулаки:
Метро наменяло на всех пятаки.
…Там желтая глина, там воздух сырой.
Там люди сговорчивей между собой.

Кто звезды попутал, кто карты смешал?
Кто боженьке в ухо чего надышал?
Я что-то не помню — за что бы с меня —
Дарованной ночи, дареного дня.
Уж так ли высоко на свете я жил,
Чтоб бог мне на душу тебя положил.
И так ли остался, в таком ли долгу,
Что сам до земли долететь не могу.