Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

«Натали, Наталья, Ната…»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей Божьего суда.

Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же
Надобе
служил?

Есть прямое указанье,
Чтоб ее нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт.

На крайнем юге, солнечном и синем,
Так много листьев глянцевых, любых.
Октябрь уж наступил.
Но не для них.
А мы их все ж
так весело покинем
И улетим на север, на восток,
Где, испытанье выдержав на ветхость,
Желтеет каждый болдинский листок,
Как библиографическая редкость.

Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.

Не знаю, не знаю!
Но этот лист
С прожилками черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.

Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.

Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.

Низкая впадина, речка высокая,
Ветер, шумящий отпевшей осокой.
Где это было, когда это было?
Лишь бы не думать, что было, да сплыло.
Что бы там ни было, как бы там ни было,
Только б не убыло, только бы прибыло.

Черные гнезда в дыму налетающем,
Легком, но, кажется, ветки шатающем,
Чтобы унесть их вослед за гудком,
Чтобы не жили своим закутком.
И взбаламученных галок орда
Смотрит на гнезда и на поезда.

Где это было, когда это было?
Даль окликала, мелькала, трубила.
Ветром и веткой будила чуть свет.
Сердце твое изучало на свет.

Там это было. Тогда это было.
Девочка русая парня любила.
Да развела их, развеяла даль.
Разве не весело? Разве не жаль?

Мальчик у стрелки услышал рожок —
И развязался у книг ремешок.
Мальчик, беги за прошествием лет,
За убегающей далью вослед.

Прошелестели, пропели шаги…
Мальчик, от девочки тоже — беги!
Где это было? Да там это было,
Где еще наша земля не остыла,
Где еще ленточка вьется твоя
Возле опушки тропой у жнивья.

Так это было. И так это будет.
Даль разведет, да сведет, не остудит.
Только б не убыло, только бы прибыло
Как бы там ни было, что бы там ни было.

Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтеки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.

Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели.
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.

Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.

Вот растет из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.

Мне отныне спасения нет.
Все, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потемках.

Я пропал!
Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.

Спите, улицы,
Спи, календарь!
Через день, виновато сутулясь,
Я скажу, что замазал январь
Белым снегом названия улиц.

И не смог я дорогу найти.
Но в училище был небывалом…
Я ворочаюсь под одеялом.
Я встаю.
Надо в школу идти.

У меня есть тетрадка одна.
Там грядущие зреют напасти.
Там каракули, там письмена.
Но хоть лаврами путь разукрасьте,

Хоть наметьте любой юбилей,
Я туда убегу без оглядки,
В тот рассвет, что синей и белей
Ученической чистой тетрадки.

Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
Бери перо любое наугад.

Большие дети неба и земли,
Здесь ночевали, спали журавли.

Остался пух.
Остались перья те,
Что на земле видны и в темноте.

Да этот пруд в заброшенном саду,
Что лишь у птиц и неба на виду.

Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
Возьму перо любое наугад.

И напишу о маленьких синицах
И о больших взметающихся птицах.

И напишу, что сад синицу в руки
Взял, с журавлями белыми в разлуке.

Листвой сухой, седой расхлопотался.
Красавицей своей залюбовался.

Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
И пруд, и вся прорешливость оград.

Он не шепнет, как кто-то там и сям,
Что журавли завидуют гусям.

Он знает сам, что каплями зари
В нем замелькают скоро снегири,

Что в ноябре в нем хрупко и светло,
От перистого инея бело…

…Грустно было мне
Покидать обветренные стены
Домика на правой стороне.
Полз паром.
На нем мерцало сено.
И платки помахивали мне.
Розовые, белые, шумя,
Ссорясь меж собой, крича, как чайки,
То с базара ехали хозяйки.
Мужики их слушали. Дымя.
Грустно было мне,
Что под этой синью беспощадно
Я сидел безбабий, безлошадный,
Необобществленный.
В стороне.
Здесь провел я лето.
Эти стены,
Этот жар и ливней перемены,
Этот говор акающий наш,
Этот — в волнах — окающий говор,
Эта дружба выгонов и горок…
Ах, идет, идет паромщик наш.
Выпиваем с ним по чашке чаю.
Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю…
Вновь приеду, ежели смогу».
Говорю с неслыханным зазнайством:
«Может, сам обзаведусь хозяйством».
Кланяюсь ромашке, иван-чаю,
Как иду к воде, не замечаю.
Что-то там, на левом берегу?

Всю даль последующих весен
Представить было не хитро…
Тебе сопутствовала осень,
Когда входили мы в метро.
Когда мы вышли из него,
Шел снег по направленью к Химкам
Или оттуда.
И мело.
И липло к туфлям и ботинкам.
И ты сказала у дверей
(В пальто осеннем, в шарфе тоненьком),
Что снег идет у фонарей —
Домиком…

На протяжении зимы
От «Войковской» и до «Плотины»
Летели белые холмы,
Снег обращал дома в руины
И восстанавливал скорей,
Ложась по внешним подоконникам.
И шел опять у фонарей —
Домиком.