Владимир Соколов - Это вечное стихотворенье...

С их дыханием
туда
Мы с тобой вернулись,
Где в далекие года
Лихо разминулись.

Не уважаю неревнивых.
Им, равнодушным, все равно,
Когда, какое, чье зерно
Взошло на их, не чьих-то, нивах.
Не уважаю неревнивых.

Они без прошлого, без горя,
Они без поля и тоски.
Они живут не по-людски,
С любимой женщиной не споря.
Не уважаю по-мужски.

Я сознаю свою беду:
Не уважаю неревнивых,
Всегда слывущих за счастливых.
Люблю пристрастных и спесивых
На горе женскому стыду.

Я завещаю сыновьям
Лишь ту безжалостную ревность,
Чья роковая повседневность
Рождает будущее нам.

На почве родственной осев,
Я потому твержу о нивах,
Что презираю неревнивых,
Люблю свой собственный посев.

Сальери, мастер в высшей мере,
Лишь одного не разумел:
Что сочинять умел Сальери,
А слушать нищих не умел.

Сальери думал: он не знает,
А Моцарт видел.
Моцарт знал,
Какая слабость наполняет
Неукоснительный бокал.
Сквозь лести гордую улыбку —
Не просто зависть и расчет —
Он видел первое:
ошибку,
Что спать Сальери не дает.

Он отвернулся.
Пусть насыплет.
Да, Моцарт — бог.
Бог чашу выпьет.
Избыток жизни!
И вовеки
Убийства люди не простят.
А бред о черном человеке,
А прядь на лбу, беспечный взгляд…
Бог может искушать судьбу.
Но ведь свою!
Бессмертен в вере,
Суровый Моцарт спит в гробу.
А что без Моцарта Сальери?

Утешь меня.
Скажи мне:
все неправда.
И я поверю.
Я хочу поверить.
Я
должен
верить
через «не могу».
На отдаленном синем берегу
Моей реки,
зовущейся Непрядва,
На камушке сидишь ты.
Злая челядь —
На противоположном берегу.

Утешь меня.
Скажи мне:
все, что было,
Случайность,
наважденье,
не закон.
И я влюбленно,
а не через силу
Тебе отвечу русским языком.

Утешь меня.
Чтоб впредь не попрекали.
Ведь я силен.
Еще сильней — со зла.
И я погибну на реке Каяле,
Чтоб ты,
как Русь,
как девочка,
жила.

Люблю, когда друзья мои в Тбилиси
В пылу беседы общей за столом
Заговорят, до звона речь возвысив,
Своим почти орлиным языком.

Я прислонюсь тогда щекой к ладони,
Заслушаюсь, на лица загляжусь,
Порадуюсь, что я не посторонний,
Что своего молчанья не стыжусь.

Что вот и сам твержу я с их же пылом
На языке, что дал мне дед-тверяк.
А небо над художническим пиром
Зашло за звезды… Полночь при дверях.

Но все внимают листья-непоседы,
И складки гор, и дуновенье трав,
Как мы ведем высокие беседы,
С грузинской речью русскую смешав.

Я говорю о стихотворном ладе,
Ликую. А пока я говорю,
Сосна Мтацминды клонится и гладит
По-матерински голову мою.

Художник должен быть закрепощен,
Чтоб ощущал достойную свободу,
Чтоб понимал, когда и что почем,
Не суете, а доблести в угоду.

Художник должен быть закрепощен,
Как раб труда, достоинства и чести,
Ведь лишь тогда, питомец мира, он,
Как слово точно взятое, — на месте.

Художник должен быть раскрепощен,
Когда мальчонка ритмы отмеряет
Своей ручонкой — явь его и сон, —
Но он тогда от счастья
Умирает.

Художник знает музыку и цвет,
Он никогда не бог и не безбожник,
Он только мастер, сеятель, поэт.
На двух ногах стоит его треножник.

Одно замечу, обрывая стих,
Хоть в нем одном и участь, и отрада, —
В монархии подобных крепостных
Царей-освободителей
Не надо!

Я думал — рассветные птицы поют,
А это цикад свиристенье.
Внушает им пенье их темный уют,
Дрожащие ночью растенья.

А я пробудился.
Как будто в окне
Большая заря наставала.
А было черно.
И подумалось мне:
Лишь этого недоставало.

Но так и случилось.
В оконный проем
Шумели кусты-невидимки.
И думал я долго о прошлом твоем,
Что в бедной скрывается дымке.

От этого зябко щемило в груди,
И будущее закрывалось
Все тем, что угасло давно позади,
Но все ж позади оставалось.

И всю эту влажную южную ночь
С открытыми спал я глазами.
И было уже мне мириться невмочь
С бездомными их голосами.

Но вот они смолкли, зажав в кулачке
Рассветной росинки монету…
И снилось тебе о домашнем сверчке,
Которого все еще нету.

Забавна эта мысль Петра,
Но сколь мудра и величава,
Пронзающая до нутра,
Смешная с первого начала.

Мне интересен лик его
В тот миг, когда он быстро взвесил
Все «да» и «нет» до одного.
Он был тогда угрюм иль весел?

Он, может, так захохотал,
Что терем колоколом грянул,
А может быть, чертеж скатал
В трубу подзорную и глянул?

И увидал, как на страду, —
По всем колдобинам России,
С холстом и кистью не в ладу,
Идут внебрачноприжитые.

И, маясь дивною судьбой,
Находят лад и знаменито
Всей неприкаянной гурьбой
Грехи отмаливают чьи-то.

Пусть в нас иной, несхожий пыл
Великой волею заронен,
Нам надо помнить, как он был,
Художник русский, узаконен.

«Звезда полей,
Звезда полей над отчим домом
И матери моей Печальная рука…» —
Осколок песни той
Вчера над тихим Доном
Из чуждых уст
Настиг меня издалека.

И воцарился мир,
Забвенью не подвластный,
И воцарилась даль —
Во славу ржи и льна…
Нам не нужны слова
В любви настолько ясной,
Что ясно только то,
Что жизнь у нас одна.

Звезда полей, звезда!
Как искорка на сини!
Она зайдет?
Тогда зайти звезде моей.
Мне нужен черный хлеб,
Как белый снег пустыне,
Мне нужен белый хлеб
Для женщины твоей.

Подруга, мать, земля,
Ты тленью не подвластна.
Не плачь, что я молчу:
Взрастила, так прости.
Нам не нужны слова,
Когда настолько ясно
Все, что друг другу
Мы должны произнести.

Ты помнишь, как молоды были
Мы той обручальной весной,
Где сосны водою сквозили
Вдоль нашей тропинки лесной?