Инна Кабыш - Мама мыла раму

И видела я, как снимают кино.
Да что там «я видела» — я в нем снималась,
я кем-то была, и не все ли равно,
что этой меня была самая малость.

Была у героя жена на сносях,
в другой сериал героиня спешила…
А всё же работали все не за страх
и жизнь, а не шило меняли на мыло.

Колодец потемкинским был там — и дом,
и дети, которые льнули к окошку
(но правда, она заключается в том,
что все умирают всегда понарошку).

Искусства едва ли там было на треть
(и те, кто снимал, это видели сами),
но кто-то кино это будет смотреть
и (в том его смысл!) обольется слезами .

И помню я не мамин гроб,
не чей-то черный шелк
и не ее холодный лоб,
а то, что дождь пошел.
И то, что гроб стоял в траве —
забыли табурет.
И бабочек. Их было две.
…А гроб не помню, нет.

Мы с моим четырнадцатилетним сыном
пришли на Троицу в храм.
Пол в храме был посыпан травой,
а вдоль стен стояли березки.
«Благодать!» — подумала я, вдыхая запах свежей зелени.
«Бедные! — вдруг сказал мой сын,
кивая головой на березки. —
Такие молодые, им бы еще жить и жить…»
Я вспыхнула: «И что хорошего?
В конце концов их изрезали бы ножами
любители березового сока,
порубили на дрова любители шашлыков
или они засохли бы сами,
а так они попали в рай, —
я перевела дыхание, —
потому что ведь это только нас, людей,
ждет Царствие Небесное,
а растения исчезнут без следа,
а вот эти, —
я обвела рукой храм, —
сподобились…» —
«Все равно, — упрямо сказал сын, —
они здесь совсем завяли
(я пригляделась: листья на березах
действительно подсохли),
а у тех, что растут у нас во дворе,
такие клейкие листочки…»
«Ты что… читал „Братьев Карамазовых“?» — опешила я.
«Карамазовых? — переспросил мой сын. —
Не-е… Стругацких — читал…»
И я усмехнулась, ох уж эти мне русские мальчики,
потому что видела,
что мой сын не согласен заплатить листком березы за рай,
и подумала, что это здорово, хоть он и не прав.

Свора-
чива-
ется,
сорвавшись с губ,
сегодня стих:
так самый воздух груб,
как будто в нем повсюду разлита
смертельная для слова кислота.
Стих не жилец, и дело его швах,
и потому он стынет на губах
поэта,
где не сохнет молоко,
мед-пиво,
гоголь-моголь
и Клико.

Великим, Господи, постом
Тебя прошу я о простом,
но страшно трудном почему-то
мое унынье превозмочь.
Чтобы и день любить, и ночь,
и утро, Господи,
и утро!..

Зимой, когда страшно просто взглянуть в окно —
не то что куда-то ехать, хороший мой,
когда по утрам за окном до того темно…
короче, нашей отечественной зимой,
когда я со всеми вместе иду к метро
и в сумке бездонной моей вся война, весь мир,
все слезы мира, все зло его, все добро —
и йогурт, а иногда кефир,
когда я штурмом, как крепость, беру вагон,
где глупо держаться и трудно порой дышать,
где я засыпаю стоя и вижу сон,
где ты не ушел и где живы отец и мать,
где все до того близки мне — со всех сторон,
что чья-то ушанка мне лезет упорно в рот, —
я вдруг понимаю, что я — это, в общем, он,
прости за пафос, имея в виду народ.
И если меня не грохнули в тридцать пять,
и если я не повесилась в сорок семь,
то, значит, надо как-нибудь доживать
не чтоб назло или на радость всем.
А просто — проехали — всё — не вернешь билет,
и с каждым годом светлее моя печаль,
и смысла теперь умирать никакого нет,
поскольку старых, их никому не жаль.

Когда от мужчины уходит женщина,
она,
как беременная в животе,
уносит весь мир с собой: горы, трещины,
и лист, и бабочку на листе.

Она уносит всё без остатка,
поскольку дело идет к зиме.
Забудет разве что лишь перчатку
на совершенно пустой земле.

И поднимает ее мужчина,
не зная,
к чему ее приложить:
ей нету пары — и вот причина,
что, в общем, незачем дальше жить.

…Когда же мужчина навек уходит,
он не берет с собой ничего:
и солнце всходит, и леший бродит,
и, Боже, столько кругом всего!..

Жизнь,
она настолько не мала,
что сегодня,
рано поутру,
я почти с испугом поняла:
если ты уйдешь, я не умру.

Я всё меньше люблю жить
и всё больше люблю спать,
потому что во сне нить
всё цела — и жива мать.
Потому что только во сне
иногда навещаешь ты.
Не грущу о прошедшем дне,
а сильнее жду темноты.
И мне снится моя страна —
вся довольство и красота,
и чем глубже сон, тем она,
словно в детстве,
родная,
та…
Всё спала б я ночной порой
и дневною (хоть это дичь).
И любимый теперь герой
мой —
Обломов.
Илья Ильич.

Пора, мой друг, и нам с тобою
замыслить собственный побег.
И я уже готова к бою
за нас, мой главный человек.

Давай поселимся на даче —
не на своей, так на чужой —
и станем жить с тобой иначе,
точней, как все: как муж с женой.

Прощай, эпоха романтизма —
цветов, свиданий и разлук…
Да будет дом, семья, отчизна.
Да будет Бог! Пора, мой друг…

А если, как тряпку, меня отжать,
что у меня остается?
Мать.
А если еще посильнее?
Муж.
Хоть он ходок.
И игрок к тому ж.
А если совсем — чтоб один лишь вздох.
А если совсем — чтобы вздох один?
Что у меня остается?
Бог?
Нет, у меня остается сын.

Рухнул дом, и не светит свет,
но осталась кариатида;
так сегодня и ты, поэт:
не показывая вида,
держишь то, чего больше нет.

Моя домработница Шура
вечно просит взаймы,
и я, как последняя дура,
достаю из своей сумы,
потому что учила в школе…
Но настал двадцать первый век:
что я, маленькая, что ли?
Кто тут маленький человек?
Кто мы — сестры с ней или братья?
Кто — она или я — народ?
…Я дарю ей свои платья,
и она кое-что берет…

Что есть стихи?
Цель или средство?
Искусство выше или жизнь?
Талант правее или сердце,
и кто — нормальный или шиз?
Растут баллады из навоза?
Поэту писан ли закон?
Где прошлогодний снег?
А розы?
В раю или в аду Вийон?..