Антология - Советская поэзия. Том первый

Ты пришла бессмертного надеждой,
Радуя, даря, животворя,
Рея зорь стоцветною одеждой,
Радугой дождей своих горя.

У тебя опять обычай прежний, —
Будто бы играя, без труда,
К жизни будишь ты простор безбрежный,
Устали не зная никогда.

Ты дохнешь — и голые деревья
Вспыхнут цветом радости кругом,
Ты пройдешь — и горные кочевья
Изумрудным заблестят ковром.

Девушку-колхозницу ты будишь,
Теплым ветром гладя по кудрям.
И весь день щедроты света будешь
Лить без счета долам и горам.

В небеса ли синие, в глаза ли,
В ясные глаза ль твои гляжу…
Я свои заветные газели
В честь тебя, прекрасная, сложу.

Звоном соловьиного дастана
Сад мой благодатно ороси,
В пиале багряного тюльпана
Счастия вино мне поднеси.

Ты идешь и на землю низводишь,
Как фиалки, синий небосклон.
Ты во всем на нашу жизнь походишь,
И в тебя безумно я влюблен.

Ты во всем подобна жизни нашей,
Но отлична от тебя она, —
Ты лишь миг сияешь, солнца краше,
А она — бессмертная весна.

Озаренная луною ночь
Из-за моря южного встает,
И поэт у моря, и над ним
Ореолом звездный небосвод.

Он стоял на темном берегу,
Руку положив себе на грудь.
И у ног его шумел прибой,
Вечных волн необозримый путь.

Бушевал глухой морской простор
И поэта сердце чаровал,
Неумолчный гул могучих воли
Звезд ночных, казалось, достигал.

И, глубокой думой обуян,
На морскую ширь глядел поэт.
Мнилось: на вопросы дум своих
В шуме волн он находил ответ.

Да, он сам был морем, и над ним
Черные громады скал вознес
Весь его жестокий, темный век
В гуле гнева и в потоке слез.

И чем больше в даль его стихов
Смотришь, тем просторы их ясней.
То сверкают молнией они,
То ласкают ветерка нежней.

Вечности печать несут они,
Ни забвенья им, ни смерти нет,
И чем дальше будут жить они,
Тем победней будут лить свой свет.

Нет, мой милый, заботливый доктор,
не прикладывай ухо к груди,
хоть и долго живет мое сердце,
а стучит оно гордо, упрямо.
Если пульс мой желаешь проверить,
по стихам моим новым суди:
их горенье, порывы и взлеты —
это точная кардиограмма!

Орленок, орленок,
Взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.

Орленок, орленок,
Блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет.

Орленок, орленок, гремучей гранатой
От сопки солдат отмело.
Меня называли орленком в отряде,
Враги называют орлом.

Орленок, орленок,
Мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел,
Лети на станицу, родимой расскажешь
Как сына вели на расстрел.

Орленок, орленок,
Товарищ крылатый,
Ковыльные степи в огне,
На помощь спешат комсомольцы-орлята,
И жизнь возвратится ко мне.

Орленок, орленок,
Идут эшелоны,
Победа борьбой решена.
У власти орлиной орлят миллионы,
И нами гордится страна!

Когда к бурде привыкшие невежды
сок драгоценный смешивают с грязью
и гонят Музу в нищие одежды,
чтоб Золушкой служила безобразью, —

тогда, не унижаясь до укоров,
певец уходит из толпы базарной,
чтоб исступленно, вдалеке от взоров
служить отважно правде светозарной.

Как выкрики сердитого ребенка,
который луч сломать наивно хочет,
издевки, раздающиеся громко,
не омрачат певца, не заморочат.

Ему известно, что все те же люди,
сегодня улюлюкавшие брату,
держа и мех и золото на блюде,
придут оплакивать поэзии утрату.

Когда смолкает город, никнет ветер,
в храпящий рот луна из окон светит,
грибы глядят сквозь мох небесный —
звезды, тогда не сплю, хожу, смотрю, —
в просторах рождается какой-то странный шорох,
и дальнюю сирену глушит воздух.

Но вдруг — звучанье арфы и органа,
на дне ведра — чечетка урагана,
в углу двора мяукает насос,
цепь на мосту — мелодия металла,
визжит петух на башне средь квартала,
и в глубине подвала — толстый бас.

От смеха флейта в облаках икает,
в земле гигантский бубен не смолкает,
и я еще справляюсь, несомненно,
с нашествием, грядущим еженощно,
но сквозь меня уже стремится мощно
великая симфония вселенной.

Безумная муза, слепая во злобе,
умерь свои стоны, утихни на милость!
Мы скоро с тобою зашамкаем обе,
вот нынче, и верно, я зуба лишилась.

И вовсе не думай, что долг мой доставить
тебя к небесам, где витает твой гений.
Наш климат сырой высотой не исправить,
там будет, пожалуй, еще холоднее.

И что это вдруг от подружек веселых
туда понесло тебя, душу-голубу?
Неужто и впрямь в наших северных селах
барашков кудрявых не хватит на шубу?

Вдвоем, как за пазухой господа бога,
две шустрых старухи, не нужные людям,
давай-ка наварим душистого грога —
и всех осмеем, и себя не забудем.

Бедняга мой отец играл в оркестре,
я рано флейту приняла в подарок,
и блики чудные во мгле души воскресли,
был нотный лист таинствен, сладок, ярок
Смеялась флейта, жаловалась миру,
а я играть должна была трактиру,
где часто пил отец и день и ночь
и пьяницам хвалил флейтистку-дочь.

Отца вогнали в гроб трактир и пьянки,
и стали ноты меркнуть и пылиться.
Пошла учиться — барышни-мещанки
сочли, что я — дурнушка и тупица.
Весной ушла бродяжить, очень скоро
меня до нитки обобрали воры:
ни паспорта, ни денег, слезы, больно, —
так нить судьбы запуталась невольно.