Борис Смоленский - Моя песня бредёт по свету...

Ты спишь, спокойна и ясна.
Котенок отворяет дверь.
Сейчас в Австралии весна,
Наверно, там скрипач теперь.

Он встал — светло, пора кончать.
За ним бежит толпа ребят,
Как птицы на заре кричат!
Усни. Я так люблю тебя.

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

Люди годы шли, в духоте, в пыли,
В смерч и в ненастье,
Чтоб найти вдали Мичуан-люли,
Родину счастья.

Над страною той, в темноте ночной
Звездное небо.
И тебе и мне хватит в той стране
Счастья и хлеба.

Есть там корабли, что без страха шли
Бурею пенной.
Чтоб найти вдали Мичуан-люли
Край незабвенный.

Над страною той, летом и зимой
Легкие дали.
В Мичуан-люли, на краю земли,
Слез не видали.

И обходят, знай, тот счастливый край
Бури и грозы.
Чтоб весь год цвели в Мичуан-люли
Синие розы.

Ты не плачь, малыш. Над железом крыш
Дождик с туманом.
Вот весна придет. Мы уйдем в поход
К солнечным странам.

И ты скажешь:
— Я ухожу, друзья,
Будьте здоровы!
В Мичуан-люли, на краю земли,
Встретимся снова…

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

Я все еще исполнен детской веры,
Что силу в одиночестве растя,
Меж нами проживают Гулливеры,
Прикованные к собственным страстям.

Но из упорной гордости мышиной,
Что все, мол, одинаково должны,
Портные по старинному аршину
Кроят им лилипутские штаны.

И Гулливер живет среди уродцев,
Но ночевать не может в их домах,
И только все, за что он ни берется,
Имеет гулливеровский размах.

А лилипуты с прытью обезьяньей
Кричат ему:
— Довольно! Не рискуй!
А непомерность всех его деяний
В тоску и грусть вгоняет мелюзгу.

Тогда, отчаясь, он идет к заливу
И бродит под луною по ночам,
Влюбляется, конечно, несчастливо,
Отступится — и сразу закричат:

— Ты не хотел как мы, так получай же!
Мы раньше знали. Ах, какой кошмар! —
Бьют розгами, конечно, не случайно
Плюют в глаза, а пачкают башмак.

И только вот когда он умирает,
И дело нужно подводить к концу.
Могильщик лилипутий заявляет,
Что трех аршин не хватит мертвецу.

И все скорее плакать:
— Умер милый!
Он жил средь нас.
Каким он был большим! —
И роют поскорей ему могилу
Уже на гулливеровский аршин.

Ну что, не гордись. Не понят никем,
Ты все-таки вещь создал.
В ту ночь над домом в густом сосняке
Дрожала густая звезда.
И скрипка с криком металась, рвалась —
Взорвись, пропылай, сгори!
Но тонкие пальцы душили, ярясь,
Как хрупкую шею — гриф.
Все было не то. Он, казалось, не мог
Постичь сумасшедшую власть,
И музыка с бешеных пальцев его
Взлетала, взвивалась, рвалась.
Три звука!.. А дальше ушло во мглу.
Луч света — и снова мгла.
И мертвые ноты легли на полу,
Как после побоищ тела.
Не то! И клочки полетели кругом,
Он рвал, и еще, и еще.
Метался по мятым трупам врагов
И снова хватал смычок.
И снова, полмира к плечу подняв,
И музыки негде брать.
И снова проклятье. И снова не то,
И снова — сгори, но играй!
И только к утру, когда воздух иссяк
И не было сил у смычка,
Рассвет засверкал на безумных ногтях,
На кровью налитых зрачках,
Он выпрямился.

Шесть утра. Что ж, Вы были правы:
Городок оснащен небогато.
Только три корабля паровых
На семнадцать трехдечных фрегатов.

Наших меньше. Но нам не плошать,
Хоть победе легко не достаться.
Да-с, противника уничтожать
С максимально коротких дистанций.

А Синопская бухта — дыра
Поскалистее Чесменской даже.
При норд-осте спускать брандера,
При попутном идти к абордажу.

С первых залпов баркасами мчать
На форта под завесою дыма.
И прикрытьем бомбард. В добрый час!
Угловатая надпись — Нахимов.

Так как же руки я разжал,
Так как же счастье проглядел?
Вот за руки тебя держал,
И сразу нет тебя нигде.

Бегу, кричу, схожу с ума,
Тревога плавит мозг.
Один туман, туман, туман…
И мост, какой-то мост.
Воды сереет полоса,
Бренчат в тумане голоса,
И звякнет подленько в мозгу
Мыслишка: «Легче соскочить».

Остановился. Не могу.
И сердце слушаю — стучит.
И голос твой: «Я знаю все.
Иди, любимый. Я приду,
Иди…» И ветром унесен,
И никого. Бреду в бреду.

Я отдан сердцу на поруки
В земле расплывчатых громад.
Бегу, выбрасываю руки.
Но никого. Один туман.

Ручьи лепечут невпопад,
Гудит на скалах водопад.
Тут каждый камень знал меня.
Тропинка узкая в скале.
Рукою ветки отстраня
И пригибаяся к земле,
Крадусь на берег по ночам.
Спускался по стволам в низы
И долго у воды молчал,
И слушал, ожиданья полн,
Стараясь разгадать язык
Шуршащих черноморских волн.

Тут солнце не засветится,
И ночь штормам не сдуть,
Лишь тычется Медведица
В Полярную звезду.
Но берега назад, назад,
Прибою их лизать.
Три вспышки молнии — гроза
Иль орудийный залп.
И сразу меркнет свет свечи,
Сполохи мечутся в ночи,
И звезд не различить.
В тумане бесится компас.
Сам дьявол за нос водит нас,
И каплю трюм сочит.
Но все равно сквозь эту темень!
Но все равно вперед за теми!
Скорей же! Ветер бьет в глаза,
Все сгибло где-то. Только лед.
Да стиснув зубы! Курс вперед!
Но кто-то отшвырнул назад.

И вот опять в горах огонь.
В ночи качается вагон
Дорогой января.
Дорогой счастья или бед?
К тебе, к тебе, к тебе —
Колеса говорят.
Но только голову нагни,
Закрой глаза, накройся сном —
В глазах огни, огни, огни
И тени в воздухе лесном.
Но только голову нагни —
Встает твое лицо у глаз.
Ты на Миусской. Там сейчас
Построен сквер для ребятни.
Скамейки, горки и песок,
Да чахлых кустиков лесок
Торчит. От них какая тень,
Была бы видимость хотя.
Но человечки каждый день
В песке копаются, пыхтят,
Галдят и ссорятся. И вот
Лопатки обрубают скат
И вырастают из песка
Черновики больших работ.
Тут корпуса, дворца фасад,
Постройки образцов любых.
Когда-нибудь тут будет сад,
А раньше птичий рынок был.
Когда набухшею листвой
Томились тополя,
И зрело солнце над Москвой,
И снег чернел в полях,
Сюда стекались торгаши,
В кормушки хлеба накрошив,
И клетки на лотки.
А детвора со всех дворов
Валила стайками с углов,
Сжимая медяки.
Гудит трамвайная гроза,
Гремит и щелкает базар,
Аж по деревьям дрожь.
Кричать горазды, хоть просты,
Трещали славки и дрозды
Из подмосковных рощ,
Рулады ринули свои
Застенчивые соловьи,
Глядели свысока, наглы,
Щеголеватые щеглы,
Чуть хохолки склонив.
Пищит снегирь: «Сижу, гляжу».
Синица сетует стрижу:
«Торчи здесь за харчи».
Сова вращает хмурый глаз,
И по-мальчишечьи горласт,
Орет задорно чиж.
И пеночка звала у ям,
Тоскуя по родным краям,
Березовую глушь.
Всех лучше было воробьям:
Они не в клетках, а у луж.
Дымятся лужи. Пар со дна,
Рябит в глаза апрель.
И вот не город, а одна
Сырая акварель.
Как жарко, вдруг
В глазах круги,
Вон взмыли голуби опять,
И часто Эдя здесь бродил,
От астмы тяжело сопя.
Бродил и луж не различал,
Стихи какие-то бурчал,
Махая полами пальто,
Как птица на лету.
Усталый, грузный и больной,
Он закрывал глаза, и тут
Вливался в уши птичий гром
Апрельским чистым серебром.
А все казалося ему:
Открой глаза, и ты в логу,
И ждут друзья в былом дому,
И птицы к морю донесут…
Да нет, пестрит, бесстыж базар,
А под ноги булыжник, ямы.
Когда-нибудь тут будет сад.
Последний раз тут был ноябрь.