Стефан Хермлин - Избранное

Багрово текли времена. Глаза твои хмуро следили
За сапогами вояк в броне и крови.
Завоеватели волю твою пробудили.
И растворялись туманы над Иль Сен-Луи.

Словно истерзанный зверь, что ушел от погони,
Ты притаился и ждал, чтоб окончился гон,
Стиснув страданье свое, как оружье сжимают ладони.
Жанна! Доспехов ее был слышен трагический звон.

И на Бельвиль, когда час уходил предзакатный,
С сумраком вместе ложилась корявая тень
От кулаков. И знамен трепетали огромные пятна.
И начиналась безмолвная битва за завтрашний день.

Тени дырявые, пулей пробитые стены,
Тени Бельвиля и тени Сент-Антуан!
В утреннем свете уже от страха рыдает измена.
Галльский петух трижды кричит сквозь туман.

1944

Вот парашюты в небе зацвели.
Плывут на смерть орудий корабли.

Под знаком рун на сбор идут войска.
И смех горгон — как пушечный раскат.

Чужая кровь. Чужой войны закон.
Чужое поле топчет мертвый конь.

Это двух песен славная земля,
Здесь в рог трубил племянник короля.

Скажи, Европа, ты еще жива ли?
Какие кузни цепь тебе ковали?

В ночи германской слышен твердый шаг,
В глаза солдатам смотрит мертвый мак.

Германия, суровая отрада, —
Старинных песен ей уже не надо…

Пусть грянет выстрел над полком моим,
Как безутешный белый серафим!

Пусть ангел смерти вам посмотрит в очи,
Вам, прятавшим под руной сердце волчье.

Пусть две страны услышат в темноте
Пароль и отзыв: Freiheit — Liberté!

1944

Хозяйка сна, подруга эшафота,
Предсмертный хрип, веселая сестра
Голодных толп, наркоз, полудремота,
Сиделка возле смертного одра,
Последний хворост в пламени костра;
Когда сердца дрожат в ознобе страха
(Чадит заря, а на рассвете — плаха),
Тогда деревенеющий язык
Зовет тебя, магическая пряха,
Надежда — королева горемык.

В дремучем мире дьяволов и змей
Ты призрачна, светла и невесома.
Прислушалась ты к жалобе моей:
Двенадцать бьет… Полночная истома…
Я за тобой из города, из дома
В багровую безбрежность побреду.
Прости… Ты знаешь: я попал в беду,
Распят и колесован… В смертный миг
Приди, прильни ко мне… В жару, в бреду…
Надежда — королева горемык.

Ты в жажде — утоление желанья,
Ключ — пред тобой раскроется стена.
Святая смесь предчувствия и знанья.
Убита вера, правда казнена.
Ты ненавидишь, ты любви полна.
Ты, нищенка, гонимая жестоко,
Вдруг вспыхнешь красным заревом с востока,
И будит спящих петушиный крик.
То пропадешь, то вынырнешь до срока,
Надежда — королева горемык.

Тебе мы служим верно, без упрека.
Ты — лед и пламень. Ты горишь высоко.
Ты прошлое. Ты — будущего лик.
Ручей, в пустыне спрятанный глубоко.
Надежда — королева горемык.

1947

Пора чудес прошла. И лампы дуговые
Померкли за углом. И стали отставать
Часы. Пугают нас их звоны роковые.
Все кошки ночью стали серыми опять.
Купцам и храбрецам пришла пора смириться.
Как душен этот стих! Вскрик вспыхнул и исчез.
Приметы стен твердят и уверяют птицы:
«Умчалась молодость. Прошла пора чудес».

Ах, было время поцелуев, клятв, печали.
Оружье заперто, а смерть отворена.
И на закате сладком ласточки кричали.
Забыт насущный хлеб, надежда лишь нужна!
И те полуслова, чей звук во тьме чуть слышен,
Неясны были нам, как вещий бред волхва.
Все помнится: «Когда мы пели время вишен!..»
Как пахла горечью тумана синева!

Еще мне помнится коварный путь позора.
Перед броском — колючей проволоки стыд.
И правда в пелене туманных слов фразера.
И с фау в сотый раз был начат алфавит.
Оружье тех, кто прав, тогда от слез мерцало.
Потом ладью любви сгубила глубина.
Еще в моих ушах сирена скрежетала,
Когда был допит страх с остатками вина.

Смысл старых книг легко усваивали дети.
Нож, вспыхнув на столе, светился горячо.
И вечером душа дышала, как в клозете,
Поимкою убийц шикарных. И еще
Немало горьких клятв припомню об отмщенье…
Лёт диких лебедей мне слышится вдали.
Кровоточат слова. Возможно ль возвращенье?
Прошла пора чудес. И годы зря прошли.

Франкфурт-на-Майне, 1947

В Мансфельде эту историю
Знает любой горняк…
Сюда из Кривого Рога
Прислали однажды флаг.

Красное знамя Ленина
В то утро вручили нам
Рабочие Украины —
Немецким своим друзьям.

Секретарь рудничной ячейки
Держал на собрании речь.
Он как зеницу ока
Поклялся тот флаг беречь.

Но в тридцать третьем нацисты
Пришли, как чума, как мрак.
И секретарю приказали
Отдать для сожженья флаг.

Он отказался. И вот он,
В тюремную робу одет,
Брошен в гестаповский лагерь,
Но упорно твердил он: «Нет!»

За русское имя «Ленин»
Смертью грозил трибунал,
Но и там, за колючей проволокой,
Он, как клятву, «Ленин» — шептал.

Они ринулись на Россию.
«Это враг наш!» — вопили вокруг
Но знал человек в концлагере,
Что Россия наш лучший друг.

Одним пресмыкаться и хныкать,
Другим бороться дано.
Сердце класса ослабло.
Но все же билось оно!

В России статую Ленина
Украли фашистские каты,
Чтобы ее переплавить
В орудия и гранаты.

Но есть и в далеком Мансфельде
Ленинцы — совесть земли.
Они ту бесценную статую
От варваров уберегли.

Когда нас Красная Армия
Избавила от оков,
На площади нашего города
Ильич встречал земляков.

А тот, кто томился в лагере,
Был русскими освобожден.
Не только красное знамя
Спас в годы позора он:

Сберег он великую дружбу,
Не дал нашу честь растоптать.
Зовут его Отто Брозовский —
Должны о нем все узнать.

С той поры миновало
Дней и событий много.
Несем мы красное знамя —
Подарок Кривого Рога.