Дмитрий Гладкий - Смуглый день (сборник)

Но только мы не знали ничего,
сверчками целый день в неведенье проспав,
и в сумерках от голода проснулись,
и целовались, да так долго, что щетина
успела на щеках моих взойти.
А после мы отправились в кафе,
где грустный и подвыпивший буфетчик
нам щедро налил коньяка, и вот тогда
мы новости последние узнали…
И ты то плакала, то в голос хохотала
над незадачливой подругою своей,
вложившей деньги в брачное агентство
и модный свадебный салон…
Потом по улицам пустынным мы брели,
разглядывали трещины в асфальте
сосредоточенно, как пара голубей,
и редкие прохожие нам вслед
смотрели озадаченно подолгу,
дивясь, что, взявшись за руки, мы ходим
в объятьях света тусклых фонарей.

А дальше – тишина. Лишь только я и ты –
принадлежащие друг дугу две души,
два тела, словно двоеточие
среди бесчисленных случайных запятых
листка последнего божественной тетради.
И вот тогда – клянусь, что так и было –
любовь от нас из-под одеяла
на пол тихонько соскользнула
и – как была – боса, простоволоса,
из дома выпорхнув, давай себе вприпрыжку
бежать по улицам и площадям ночным!
А свету, свету было от неё –
куда там олимпийским фейерверкам!
Он землю заливал, пульсировал аортой,
пронзая пустоту, кляня смятенье,
он на лету отчаянье разил, и благодатью
поил с руки утративших надежду…
Ты спросишь: как так получилось?
Как смогли мы свершить вдвоём такое чудо,
какое промыслу людскому не под силу?
Любимая, и вправду, сам не знаю!
Быть может вот что: очевидно, Бог,
любовью человека награждая,
нас этой же любовью обязал?
А обязательство такое – не подарок!
С ним не поступишь, как душе угодно:
ни передашь, ни выбросишь, ни спрячешь…

Одно я знаю точно: что в ту ночь
для нас двоих зажёг свою менору –
семь звезд Большой медведицы – Господь,
когда (хоть строг, а всё ж, сентиментален!)
увидел он, что снова в этом мире
всё стало хорошо весьма…

Шелестит таинственная осень
Как в монашей келье часослов,
Сосны упирая в неба просинь
Стрелками торжественных часов.

Там мерцает, ноет будто спьяну
Одинокая продрогшая звезда,
Ей с акцентом вторят иностранным
Телеграфные вдоль трассы провода.

Не туман над речкою струится –
Мир накрывшая кармическим крылом
Дивная божественная птица
Кормит землю веры молоком,

Чтобы каждому достало откровения,
Всякому хватило выбирать
Путь и долг, и сторону творенья
За какие жить и умирать.

Быль и небыль – суть единокружие,
«Да» и «Нет» Творцу равноугодны.
Тенью свет поверив, пламя стужей,
Смерти жизнь доверив, мир оружию
Человек становится свободным.

Я забрёл в букинистическую лавку
В старом дворике Кузнецкого моста.
Мне навстречу встал из-за прилавка
Персонаж библейского холста.

Был старик под стать его товару, –
Как пергамент с пылью седины –
Авраам московских антикваров,
Ной книгопечатной старины.

Он вдоль полок вёл меня степенно,
Раритетов книжных генерал,
По-учительски умно и вдохновенно
Что-то мне про книги объяснял.

Невпопад в ответ ему кивая,
Я стыдился праздности своей,
Словно вся литература мировая
Мне пеняла с книжных стеллажей.

А старик очки протер платочком
И губу обиженно поджал:
Красноречья бисер вновь нарочно
Зря перед клиентом разбросал!
За прилавок, как за амбразуру
Встал и даже пальцем погрозил:
«Не ищите, мол, макулатуру –
У меня – солидный магазин!»

Ты, старик, бездарный наблюдатель,
Книжной пыли мелкотравчатый Гобсек!
Я такой, быть может, покупатель,
Каковых ты не видал вовек!

Здравомыслия заслуженный расстрига,
Вот за что я, сколь попросишь, заплачу:
Дай мне Господа поваренную книгу, –
Я рецепт любви узнать хочу!

Я ржавый меч держу в руках
И протираю керосином.
Пришёл таинственный монах,
Потом ушёл, неся корзину.

Лучина таяла в харчевне,
Хозяин налил в кружки эль,
И пьяно пел о королевне
Побитый оспой менестрель.

За дверью слышен храп коня,
Собаки изредка шумели,
И намечалась у меня
Война на будущей неделе.

Опьянённые соитием, стали рифмами слова,
Просветленьем, как короной, увенчалась голова.
Полумысль обернулась в бриллиантовый сюжет,
Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет.

В небесах до дыр истёрты сгибы Млечного пути, –
Это карта небоходов! Чтоб по ней могли идти
Чудотрепетных созданий величавые суда
Сам Господь на ней отметил маяки и города.

Должен быть на карту эту нанесён и мой маршрут, –
Мимо пажитей небесных, где торжественно живут
Посреди травы забвенья, отрешившись от страстей
Шестикрылые служаки, что исполнены очей.

Опьянённые соитием, стали рифмами слова,
Сон ли, явь, земля иль небо – разберёшь теперь едва.
Ветер облаком играет, или крыльев тает след…
Вечер мёрзнет у порога в золотое разодет.

Калёная полночь, ты мой часослов!
Твои чёрные сосны, как стрелки часов.
Не спеши: позови, назови
Все мудрёные тайны свои.

Калёная полночь, невеста моя!
Твои горькие губы угрозу таят,
Но осталось всего ничего –
На приданое глянуть твоё.

Калёная полночь, родная жена!
Отчего же ты мне не осталась верна!?
Быть вовек мне уже неприкаянным, –
Нынче с Авелем, завтра с Каином…

Сударыня, мне снится всё одно:
Игривая Гертруда пухлой губкой
Потягивает мутное вино,
Со мною чокаясь посеребрённым кубком
С облупленной по краю окантовкой.

Держу пари, Вам стало бы неловко,
Когда б мой сон могли Вы увидать…
Нет ни Гертруды, ни вина. Идёмте спать.

Не забудет тебя Одиссей,
Да ты его, нимфа, тоже.
Но уже безупречный борей
Остудил, осушил ваше ложе.

Как вам сладко спалось, как нежны
Были ночи с тобой, но законом
Ни его, ни твоей нет вины,
Что мужья возвращаются к жёнам.

Он в слове угадал предел
границ, – как будто передел
маршрутов перелётных птиц,
явлений, дуновенья ветра,
и, наконец, божественную волю:
веками нить гекзаметра слепою,
но верною рукою геометра
чертить по человеческому полю.